Последовала нескончаемая овация. Неслись возгласы: – Красота – божий дар!.. А материя есть пассивная масса… Чудно! Стихий лишь четыре… Отныне мы знаем, как жить!.. Да к тому же есть пятая, кругообразная! Изумительно!!

Кто-то связывал уже лавры в венок, кто-то цитировал сказанное, кто-то тихо зубрил, бормоча под нос: «Первопричина всего будет бог… но потребны богатство и знатность…»

Вдруг сумрачный муж в стороне заявил: – Я считаю иначе.

– Ну-ка! – воскликнули все. – Говори, Пиррон-скептик!

– А ничего я не знаю и ни во что я не верю. Всякому слову найдётся обратное. Нет добра, нет и зла. Будь они – они были бы одинаковыми для всех. Мы же видим обратное, потому что их нет. Повар великого Александра отогревался в тени, мёрз на солнце. Нашему Диогену за благо казалось тому же великому Александру сказать, чтобы тот, заслоняющий солнце, посторонился. А Аристотель служил при дворе Александра.

– Хвала, Пиррон! Слава!

– Благо ли некий поступок или он зло, я не знаю, и потому что добра и зла нет, и по многим ещё основаниям. Ничего я не знаю. Даже не знаю, знаю я или нет в самом деле. Впрочем, хоть говорю, что не знаю, но не возьмусь утверждать, что не знаю действительно.

– Аристотель, сойди! Подымайся, Пиррон!

– Вы находите разницу, быть вам над или под. Мне без разницы, быть над вами или под вами, – вёл речь Пиррон, тем не менее восходя по ступеням. Некогда Анаксарх, мой учитель по философии, оказался в болоте. Я прошёл мимо, даже не слушая его криков о помощи, вот оно как.

– Восхитительно!

– Раз нет добра или зла, нет вообще ничего, стало быть, то зачем, я подумал, ему моя помощь, если нет жизни и смерти. Смерть, может, есть жизнь, а жизнь – смерть. Эпикур, ценя жизнь, учит, что смерть есть бесчувствие. А Сенека зовёт эту жизнь смертью в преддверии истинной жизни. Он бы обрадовался покойнику, причастившемуся к посмертному благу жизни, а Эпикур опечалился бы, что покойник утратил со смертью все блага жизни. А я? – молвил тихо Пиррон. – Я не знаю, есть я или нет. Если чувствовать – значит жить, то тогда не Гомер ли живописал нам Аид, где умершие чувствуют многократно острее? Я чувствую, что я есть, но наличествует ли природа моя – или же отражается в этой жизни, как утка в воде, я не ведаю.

– О, божественно!!! – закричало собрание.

– Я сейчас буду стукаться головой обо что-нибудь, потому что не знаю, нужно ль это или не нужно, выгодно или невыгодно. – И действительно, застучался, да сильно; кровь залила пьедестал. В рукоплесканиях, в воплях полного восхищения лишь один человек подбежал и подставил под лоб мудреца свою руку.

– Прочь, безымянный! – остервенилась толпа. – Лавры, лавры Пиррону!

Глас безымянного был неслышен: – Остановись, Пиррон! Ты не знаешь, как быть, и не знай, это вовсе не главное. И пойдём прочь отсюда. Я накормлю тебя фигами. Ну, пойдём!

– Я не знаю, как угодить им, – рыдал Пиррон, позволяя себя увести. – Их ничем не насытишь.

Вика поддерживала мудреца тоже, слушая, что говорит, отстраняя мешающих, безымянный: – В каждом из вас царство истины! Слушайте дух, что внутри вас. Не пожирайте друг друга. И полюбите друг друга!

– Дай нам Пиррона, болтун! – бесновалась толпа. – Пусть убьёт себя и докажет себя! Убирайся от нас и болтай свой чувствительный вздор дуракам!

– Отряхните с себя ваши знания. Лучше б вы были дети! – Он продолжал, но чем больше он говорил, тем сильней раздражалась толпа.

Вдруг внимание всех привлёк стук. На пьедестале стучал в мрамор камнем очередной краснобай, самовольно поднявшийся, пока все отвлеклись на Пиррона и безымянного. Он чуть грассировал и, казалось, был Вике знаком.