– Эй ты, – орал Перекати-Поле. – Придумай что-нибудь, если ты настоящая комсомолка.

Вика, скрючившаяся на ранце, помалкивала и порой дёргалась изо всех сил, оттого направление их отчаянных гонок менялось мало помалу. Травяной шар считал, что она это делает, чтоб ему досадить, и скандалил неистово. Вика же, обнаружив, что на подъёмах качение замедляется, норовила свернуть к исполинской горе впереди и после серии мощных рывков преуспела. Ветер, свистя, покатил их к вершине, ослабевая, юля и увиливая. Наконец, он бежал прочь, унося с собой пыльную бурю. Небо очистилось, запылало ужасное солнце; парочка скрылась в тень под скалой и печально смотрела на мёртвые обожжённые камни.

– Что делать? Как быть? – высказался Перекати-Поле. – Здесь от нас скоро рожки да ножки останутся.

И они мучались и томились.

К вечеру жара спала немного. Скатившись с горы, они двинулись по пескам и щебёнке, отбрасывая невероятные тени. Вдруг за скалистой грядой раздались голоса. Вика туда побежала и обнаружила странных людей в небывалых одеждах, толпившихся у пьедестала.

– Мы собрались! – восклицали они. – Так начнём говорить, любомудрствовать! Просим, просим, Солон! Ты всех старее, говори первым!

– Я не хочу говорить, потому что есть тот, кто вмещает в себя мои знания, а я – жалкий должник его.

Все настаивали тем не менее, и он начал:

– Прекрасным и добрым верь более, чем поклявшимся. Заводить друзей не спеши; заведя, не бросай. Не советуй дурное, советуй лучшее. Ум твой вожатый. Душа бессмертна.

– Слава! Вскричали все и, увенчав его, возвели на пьедестал. – Говори!

– Я воспретил ставить в Афинах трагедии, потому что они научают притворству, которое пагубно. Слово есть образ дела…

Странный толстяк между тем вылез из бочки и показал всем солёную рыбу.

– Я вычислил пути солнца от солнцестояния до солнцестояния, определив земной год, – продолжал Солон.

Но никто уж не слушал его, все смотрели уже на солёную рыбу, поэтому он умолк сбившись.

– Вот! – начал победно толстяк. – Эта грошовая вобла остановила Солона в его рассуждениях. Помнишь, Солон, как ты шёл смотреть звёзды, которые якобы ты постиг, но упал в яму и как старуха тебя укорила. Тот, кто не видит под своим носом, – сказала она, – посягает на небеса.

Все рассмеялись, стащили Солона невежливо вниз и, крича: – Слава тебе, Диоген! Подымайся! – стали указывать на пьедестал.

– Чтоб вы тоже столкнули меня? – рассмеялся толстяк. – Вы состязаетесь, кто кому вставит палки в колёса, – только не в истине. Вы изучаете бедствия Одиссея, а собственных недостатков не видите, как арфист, что справляется с арфой, а со своим нравом сладить не может.

Все начали отворачиваться, и тогда Диоген закричал петухом, привлекая внимание.

– Истины вы чураетесь, а безделицы вас привлекают. Вот что хотел я сказать напоследок. – Он замолчал и влез в бочку.

Люди в странных одеждах рукоплескали ему, но внезапно прервал их муж быстрый и резкоречивый, облокотившийся на пьедестал.

– Хватит витийствовать, – приказал он. – Слушать меня. Итак, первопричина всего – бог, а материя – неоформленная и пассивная масса. Стихий существует четыре, а кроме них есть и пятая, заключающая тела из эфира; движется эта пятая кругообразно.

– Хвала, Аристотель! – последовали отдельные крики.

– Я продолжаю. Счастье – совместная полнота благ: душевных, телесных и внешних. Одной добродетели недостанет для счастья, надобны красота и здоровье телесности и богатство и знатность от внешнего. Потому на вопрос: почему нам приятно водится с красивыми? – я ответил: кто спрашивает такое, тот слеп, и назвал красоту божьим даром, в отличие от Карнеада, кой высказывался о ней как о владычестве без охраны, и Феокрита, оценивающего её пагубой под слоновою костью, и Феофраста, коему это лишь молчаливый обман, и Сократа, изрекшего: недолговечное царство.