– А потом?..

Эстер задрожала. Ана прокляла свой длинный язык и быстро добавила:

– Я уверена, что работы будет много. Нацисты любят свою форму, да и их жены любят красиво одеваться.

– Пока мы делаем их жизнь комфортной, они позволят нам жить? Они очень добры, наши правители…

– О, Эстер…

Сарказм, прозвучавший в голосе юной девушки, причинил Ане боль. Эстер всегда была такой нежной и доброй, но такое место, как гетто, ожесточит даже самую добрую душу.

– Чем я могу помочь?

– Не знаю, Ана. Нам нужно…

– Эй, еврейка! Прочь от ограды!

Эстер мгновенно отпрыгнула, словно прячась от выстрела.

– Я должна идти. Береги себя, Ана.

И Эстер скрылась, спрятавшись среди толпы.

– Ты тоже, – рявкнул немец. – Пошла прочь от ограды, если не хочешь расстаться с жизнью!

Пуля отрикошетила от земли всего в метре от нее. Ана вздрогнула и побежала вниз, к ручью. Она споткнулась и упала в грязь. Эсэсовец расхохотался и выпустил еще одну очередь прямо за ее спиной. Ана с трудом поднялась из грязи и поспешила прочь. Щиколотка у нее ныла, но сердце болело сильнее. Оно разрывалось от боли по людям, оказавшимся в руках этих чудовищ.

ЭСТЕР

– Доброй ночи, сестра Пастернак…

– Но…

– Доброй ночи. Идите домой, к семье. Ложитесь спать.

Эстер вздохнула. Она и не заметила, что задерживала дыхание. Она с благодарностью улыбнулась доктору. Смена выдалась долгой и тяжелой, одна из множества. Эстер так устала, что в глазах все расплывалось. И все же уйти из больницы было трудно. Доктор Штерн был немолод. Из-под кипы выбивались седые пряди. Ему давно пора было уйти на пенсию, но медиков в гетто было немного, и его привлекли к работе. Надевая пальто и отправляясь домой, Эстер чувствовала себя предательницей, но доктор Штерн тепло пожал ей руку.

– Отнеситесь к этому по-другому: если вы будете заботиться о себе, то сможете лучше заботиться о них…

Он обвел рукой людей, столпившихся в приемном отделении, и Эстер печально кивнула. Поначалу весеннее тепло казалось обитателям гетто благословением – наконец-то можно было выбраться из переполненных людьми домов. Но вместе с теплом пришли болезни – и тиф. Болезнь свирепствовала на улицах. Каждый второй страдал от мучительных болей в животе и лихорадки – в июне 1940 года бороться с температурой было нечем.

У насосов стояли постоянные очереди. Некоторые начали рыть собственные колодцы. Мучительнее всего была диарея. Канализации в гетто не было. Отходы на повозках вывозили бедняки, не сумевшие найти другой работы. Раньше, когда в этом районе жило вдвое меньше людей, все было нормально. Но теперь население удвоилось, начался тиф и диарея – и начался хаос. Все воняли, грязь была невообразимой, инфекции распространялись со страшной скоростью. Эстер заставляла домашних мыться, стирать и дезинфицировать свой маленький домик всеми силами, и пока что у них никто не заболел. Но дезинфицирующих средств было мало, поставки в гетто контролировали власти, и получить что-то было невозможно. Недавно запретили переписку с внешним миром. В гетто появилась внутренняя валюта, «марки гетто», которые стали называть «румками» по фамилии их создателя, Румковского. Курс обмена, впрочем, был весьма шатким. Положение в гетто ухудшалось с каждым днем, но никого это не заботило.

Эстер надела шляпу и, борясь с желанием зажать нос, вышла на улицу. Было около девяти вечера, и на улицах было пусто. Еврейская полиция, организованная Румковским, строго следила за соблюдением комендантского часа. Местная полиция вела себя мягче, чем немецкая, но половина новых офицеров гордилась своим положением и пользовалась властью так же безжалостно, как и эсэсовцы. Оружия у них не было, но дубинками они орудовали отменно. А поскольку в гетто у них были друзья и родственники, то коррупция расцвела махровым цветом. Сразу стало ясно, что лучшее из того, что поставляли в гетто, перепадало узкому кругу избранных. Обида нарастала.