Показав почти половину рисунков, Софи вдруг стала быстро перебирать остальные в поисках какого-то особенного.

– Сейчас, мадам… Я едва не забыла…

– О, я уже заинтригована.

– Ах, вот же он! – девочка вынула лист с карандашным рисунком и протянула его баронессе.

– Но это рисовали не вы…

– Разумеется, не я! Это мне подарили.

– И не ваш отец, – Кантелли улыбалась, рассматривая шарж, в котором лёгкими уверенными штрихами была набросана сцена из придворной жизни. – Однажды мне приходилось видеть рисунки в подобном стиле, и возможно, выполненные той же рукой.

– Какой рукой?

– Дитя моё, берегите это, чтобы однажды ваши внуки смогли увидеть рисунок, сделанный самим Николаем I. Я не ошиблась?

– О мадам, вы не ошиблись! – Софи сияла от обуревающей её гордости. – Это рисовал сам царь! Правда, хорошо? Только люди смешные.

– Может, лишь те люди, каких государь именно такими и видит?

Не поняв последних слов баронессы, девочка промолчала. Просмотр рисунков приостановился, и вскоре Софи захотела уйти.

– Мне пора на урок этики, мадам. Была очень рада видеть вас в нашем доме.

Отпустив дочь, Артемьев заметил:

– Повод уйти от уроков она нашла, теперь улучила момент сбежать и от нас.

– Вы думаете, ваша дочь не пойдёт на урок?

– Уверен.

– Она ещё дитя. Ей куда интересней куклы, чем скучные дисциплины.

– Мадемуазель Жаклин будет думать, что Софи с нами, а Софи в это время, в лучшем случае, будет играть в детской.

– Зато Пьер у вас очень спокойный мальчик.

– Я бы сказал, весьма безжизненный для его возраста.

– О, вы слишком строги к своим детям, – Кантелли отложила рисунки в сторону. – Особенно к сыну. Он с первых дней рос без матери…

– Думаете, Софи помнит мать? Мои дети – две противоположности. И то, что я наблюдаю в Софи, меня обнадёживает, а Пьер… Его нельзя воспитывать как девочку.

– И всё же… и сына, и дочь вы видите только в Софи.

Ирен это знала наверняка, она и сама выделяла Софи. Может быть потому, что та была очень похожа на отца, которого они обе любили…

Артемьев поднялся и прошёлся по комнате. Ирен смотрела, как он двигался, как взглянул на часы, потом опустился прямо на ковёр посреди гостиной. Полулёжа, опёршись на локоть, он стал рассматривать её, пока она не спросила:

– С такого ракурса я выгляжу привлекательней?

– Вы, мадам, привлекательны во всех ракурсах, – в его глазах появился знакомый ей блеск.

Кантелли подалась слегка вперёд.

– Признаться, Жорж, время от времени я отказываюсь вас понимать. Я ведь вижу, что в моём поведении на людях вам доставляет удовольствие наблюдать не скромность или манерность, а напротив, утрированную непосредственность, граничащую с вульгарностью.

– Разве это вас огорчает? Я думал, вам нравится позволять себе рядом со мной то, что не могут позволить себе другие.

Ирен спустилась к нему на ковёр.

– Я уже привыкла к пересудам за спиной. Состояние, оставленное покойным бароном, позволяет мне не считаться с мнением большинства. Буду я с вами или нет, всегда найдётся кто-нибудь, кому захочется меня оговорить.

Георгий провёл рукой по её щеке, Ирен наклонилась к нему за поцелуем, который вправе была ожидать. Её всю пронизало дрожью от его прикосновения. Она не оглядывалась на дверь, зная, что их никто не потревожит. В какой бы из комнат этого дома их ни застало желание, ни разу никто не появился там в пикантный момент – лакеи князя обладали то ли потрясающей интуицией, то ли поразительным слухом.

– И всё-таки, – Ирен вернулась к волнующей теме, – что вы находите в компании спутницы, вызывающей осуждение?

– Утешение, мадам.

Он произнёс это шутливо, но Кантелли, при её опыте, на сей счёт было не провести. Она догадывалась, что князь нашёл способ ронять перчатки в лица, которые когда-то отвернулись от его матери. Для этого ему пришлось подняться очень высоко… Ирен знала больше, чем другие, и знала не потому, что Георгий посвящал её в своё прошлое (о матери он почти никогда не говорил) – просто, проводя время рядом с ним, она научилась видеть то, что другие не замечали. Люди, некогда выразившие всесветское презрение к княгине Натали, теперь кланялись её сыну, льстили ему, заискивали перед ним, а если кто шипел или рычал, то очень осторожно, и, как правило, далеко за его спиной.