– Завтра; и надеюсь, мадемуазель Жаклин не будет жаловаться на вас, – князь поцеловал дочь, уже забравшуюся к нему на колени.

– Пусть не жалуется. Агриппина сказала, что мамзель долго не продержится.

– Тогда найму вам мадам.

– И что?

– Мадам может оказаться старой, злой, скучной. Хотите?

Софи принялась за отцовский аксельбант, машинально пытаясь заплести серебряные шнуры в косичку. Ей совсем не хотелось менять мамзель на мадам.

– Папочка… это не я рассыпала твои шахматы. Петя из них башню строил. Я только ладью снизу поправила.

– Обычно шахматы располагают к другой игре. Я же показывал вам, как надо расставлять фигуры на шахматном поле, как они могут передвигаться; объяснял, к чему должен стремиться каждый из игроков…

– Вот и я Пете говорила. Когда шахматы башенкой, как же можно сделать мат?

Артемьев окликнул Пьера, и сын появился в кабинете. Хорошенький, нежный, он и в самом деле походил больше на девочку. Побаиваясь отца, мальчик оставался на расстоянии, и переминался с ноги на ногу: он был уверен в том, что ему сейчас попадёт.

Угадав страхи брата, Софи спросила:

– Папа, а ты накажешь его?

– За что?

– Он гнался за мной…

– Почему?

Софи промолчала и не стала сопротивляться, когда отец снял её с колен. Тайком она успела показать брату язык. Пьер ответил ей тем же, но был уличён в сим постыдном порыве, и, заметив укоризненный взгляд отца, от обиды разревелся.

– Ну-ка, марш в детскую. И вы, Софи, тоже.

Она поняла, что общение с отцом на сегодня окончено, а завтра он вернётся поздно, когда они с Пьером уже будут спать. Потом папу снова вызовут, или кто-нибудь придёт к нему по важному делу… В лучшем случае, появится баронесса, которая позволит Софи хоть немного побыть рядом с ними. Громко всхлипнув, она взяла брата за руку и потянула к двери.

– Идём, горе моё. Я теперь буду плакать всю ночь… и даже кукла из того магазина не утешит меня, – горестно сказала девочка, поглядывая в сторону отца. – Хотя я придумала для неё такое красивое имя: Василиса. Слышишь, Пьер? Василиса!

Отец ничего не сказал.

От Ильина не было известий, никто из его друзей не знал, куда и зачем его направили. Ольга тоже была в неведении, появление во время бала подследственного географа не давало ей покоя. Зато маркиз вёл себя, как ни в чём ни бывало. Он ни разу не бросил неосторожного намёка, не задал необычного вопроса, и во всём его поведении не проявлялось ничего такого, что отличало бы его отношение к Ольге от предыдущего. Топорин подмечал за маркизом всё до мелочей, и даже то, что только могло случиться, но обходился уколами в адрес своей жены, а не того, кто так много ему проигрывал. Каждый раз Шале премило дулся за очередной проигрыш, но тут же отходил и обещал непременно отыграться. Топорин соглашался с его справедливым стремлением и назначал следующую партию. Ольга и Луиза, не в пример мужьям, не находили выгоды в общении друг с другом, но им ничего не оставалось, как поддерживать картину сложившейся гармонии. А гармонии Ольге так не хватало, особенно дома.

То споры из-за дочери, то неожиданно выплывавшие долги, а то просто разногласия без всякого повода. Ольгу раздражало присутствие бывшей няньки мужа, пропахшей спиртным, и всюду сующей свой нос. Благодаря Марфе, Топорин своевременно знал обо всём происходящем в доме, за исключением тех случаев, когда баба, напившись, отключалась и впадала в забытье. Терпеть такое чудище приходилось из года в год, и никакие жалобы не меняли положения дел. Единственной радостью, солнышком, счастьем, была её маленькая Соня, и, если бы не дочь, то Ольга вряд ли смогла бы объяснить себе причину и смысл своего существования.