Я часто ловлю себя на ощущении, будто я уже была в этом месте. Видела этот взгляд. Слышала эту фразу. Дежавю стали для меня утешением. Как будто я не одна. Как будто внутри меня есть кто-то еще. Более чувствительный. Более настоящий.

Я выбирала мужчин, которые были похожи на папу. Закрытых. Строгих. Молчаливых. Тех, перед кем нужно было заслужить улыбку. Я чувствовала себя дома рядом с холодом. Хоть это и парадоксально. Просто я привыкла к нему. Тепло – пугает.

Как Влад. Он тоже проходил мимо. А я каждый раз – замирала в ожидании.

После той тишины, что длилась почти неделю, он стал другим. Или притворился. Я не знаю.

Он принес теплые булочки из той самой пекарни на углу. Пахли детством. Сказал, что просто шел мимо и подумал обо мне. «Ты ведь любишь с корицей, да?» – сказал он так нежно, что мне стало стыдно за все свои мысли. За подозрения. За обиду.

Потом мы сидели на балконе. Он держал меня за руку, а я смотрела на его пальцы и думала: неужели это все действительно происходит? Он говорил негромко, как будто боялся спугнуть тишину:

– Я в детстве боялся темноты. Прям до коликов. Мне казалось, что если я закрою глаза, то кто-то придет и утащит меня. Прятался под одеяло и ждал рассвета… Я кивнула. Он продолжил:

– А мама… она не любила такие вещи. «Ты же мужик», – говорила она. – «Хватит ныть. Иди уроки делай». И если у меня были плохие оценки, она просто… просто переставала разговаривать со мной. На несколько дней. Игнор полный. Это было хуже наказания. Я слушала. И внутри все переворачивалось. Он был сейчас… не Влад, который ломает. А ребенок. Маленький. С огромными глазами. Мне хотелось обнять его. Хотелось простить все.

Я кивала, слушала, прижималась к его плечу. И где-то внутри меня все снова рушилось – но в другую сторону. Я чувствовала вину. Как я могла думать о нем плохо? Он же такой… настоящий сейчас. Такой живой.

Но вдруг – воспоминание. Вспышка. Я снова маленькая, стою в углу кухни, босая, испачканная, с разбитой губой. Бабушка кричит на меня:

– Кто тебе разрешал есть этот шоколад?! Это не для тебя, это было для Коли.

Сам Коля стоял на заднем плане и бил кулаком по спинке дивана, воя как сирена. Я снова обратила внимание, что так он ведет себя только при своих сестрах и при бабушке, при мне он совершенно другой… Может быть, он и правда притворяется? Хотя, сомнительная выгода притворяться шизофреником, разве что только для того, чтобы тебя все жалели и покупали мешки сладостей…

Я не знала, что сказать. Просто хотела попробовать, хотя бы кусочек – как нормальный ребенок. Коле постоянно покупали шоколадки, конфеты, мороженое. Ему все позволялось. А мне… мне оставалось лишь наблюдать, как он обжирается сладким до тошноты, потом блевал, и все повторялось.

Я смотрела на него, на эти завалы вкусностей, и никак не могла понять: разве взрослые не видят, что ему плохо потом? Он иногда несколько дней не встает с кровати и его рвет чернотой. Моя соседка говорит, что это у него потому что он – чистое зло, ну это между нами, как он всегда добавляла. Что желчь выходит у него, ему бы в церковь сходить, вздыхала баба Нюра. А я видела связь шоколада, после пяти или десяти шоколадок, которые он съедал буквально за час, его потом просто выворачивало нещадно.

И тогда я задавась мысленно вопросом… Почему они снова и снова тащат ему эти пакеты с шоколадом, как будто платят дань какому-то идолу? Родственников было много – и каждый считал своим долгом принести Коле горы сладостей. Не каждый день, но довольно регулярно.

Впрочем, мне как бы тоже кое-что перепадало. Не особо баловали, конечно – так, по мелочи. Иногда дарили что-то из вкусняшек, но бабушка тут же отнимала. Говорила, что Коле нужнее. Что он особенный, больной, а я – обычная. И вот в этом "обычная" я тонула, как в грязной луже: незаметная, неважная, лишняя. Иногда Коля сам протягивал мне обгрызенную конфету – с видом благодетеля. И я брала. Потому что другого не было. Потому что это была единственная крошка внимания, которую мне разрешали.