Когда нас только ранят,
боль наши нервы таранит,
и рана долгие годы
ноет от непогоды,
долгие, долгие годы.
1962
Колокол
Металл казнённый —
экспонат казённый.
Совсем не страшен,
лишь молвой прикрашен.
Он был набатом —
этот слиток меди,
был языкатым
вестником трагедий.
Округлый бок вибрировал, как дека,
высоким ладом человечьей речи.
О медь! О грозный отголосок века!
Настойчивый надсадный зов на вече.
Металл казнённый —
экспонат казённый.
А не болтай, —
мы за язык в ответе.
На месте лобном сгинуло немало,
да только медь пока не онемела.
Притронешься – и в сердце отдаётся
глухая дрожь порожнего колодца,
бессмертная, как подсечённый колос.
Притронешься – и раздаётся голос:
«Колокола, колосья и колодцы
за всё несут ответ, как полководцы,
как битву проигравшие колоссы,
как сброшенные с трона короли.
Я – колокол,
меня тащили волоком,
мне вырвали язык
и ухо отсекли».
1962
Разве больно металлу
Разве больно металлу,
когда его плющит кувалда?
Разве больно воде,
когда её рассекает весло?
Но стонет металл под кувалдой
и всхлипывает вода под веслом.
А человек от боли молчит.
1962
Так разрушалась империя
Так разрушалась империя,
Господи Боже, прости!
Сгинули Сталин и Берия,
следом пошли травести,
но и эпоха Тиберия
к дождику ноет в кости.
1963–2000
Переправа
Поэзия, увы,
не слава –
от сердца к сердцу переправа.
О, как опасны
и глубоки
непонимания потоки.
Но вот на тёмные затоны
слова ложатся,
как понтоны.
И ты идёшь по зыбким звеньям
над устрашающим теченьем.
В дыму все плёсы и излуки.
Спешу к тебе, изнемогая,
чужое сердце,
жизнь другая.
Непостижимое заречье,
иди, иди ко мне навстречу.
К тебе,
неясный и далёкий,
я перекидываю строки.
1964
Я понимаю: уходят и не вернёшь
Я понимаю: уходят и не вернёшь.
Криком кричи. Вольно ж
об стену биться.
Всё понимаю.
Друзья – в темноту,
женщина – в пустоту,
как в Лету
птица.
Всё понимаю. Нет ничего без конца.
Общие улицы кончились,
общие тротуары
кончились у крыльца
(а верней – у подъезда),
общие звёзды,
общие споры, общие свары.
Всё понимаю. Кончилось – не начать.
Кто виноват? Жизнь ничего
не продлила.
Здесь ни на целое не посягнёшь,
ни на часть.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
Несправедливо! – кричу,
и ломается крик.
Ты-то при чём? Ты-то при чём?
Ты-то?..
Рот для чего-то открыт,
а голос охрип.
Тихо.
Нет… ничего… не надо бежать
за врачом.
После я всё объясню спокойно
и с толком.
Боль под ребром. Боль в позвонках.
Но ты-то при чём?
Это меня долбануло когда-то
осколком.
Вот и живу. Живу, покуда живой.
Вот и кричу – весь ветрами продут,
как ветрило.
Солнцем кричу, травой кричу,
синевой.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
Почты не будет.
Писем я всех не прочёл.
Листьев не будет.
Снегов голубого отлива.
Ты не при чём.
Кто же при чём?
А никто ни при чём.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
1964
Купи соловьиху
– Плохо ему одному.
Папа, купи соловьиху.
Нужна соловьиха.
Слышишь, как в клетке тихо?
– Вижу, лихо ему.
Ни зёрен, ни солнца не хочет
серый комочек.
Разве дождёшься свиста,
победоносного зова?
Серое тельце мглисто,
тщедушно, круглоголово…
Песня забрана в прутья,
тиха, как вода в запруде.
Сколько ни сыпь зёрен,
не запоётся в горе.
Это совсем не от спеси.
Пробкой сидит в горле
пленная песня.