Разве взовьётся вихорь,
нам с тобой потакая?
– Папа, купи соловьиху.
– Купим, дружок, попугая.
1965
Совсем я не был зол или жесток
Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен
действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату,
бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан,
я вышел из обстрелов и атак,
и потому, как это и ни грустно,
порой во сне сжимается кулак
и челюсти сжимаются до хруста,
но ранним утром тянется рука,
уже забыв о грубом и жестоком,
чтоб выпустить на волю мотылька,
который бьётся меж оконных стёкол.
1969
Видно, я умру в своей постели
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
Потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Мог бы я лежать с виском пробитым,
на винтовку уронив ладонь,
равнодушный к славе и обидам,
незапятнанный и молодой,
собственною кровью орошённый,
ненавистью первой обожжённый,
подсечённый первою бедой.
1969
Но это не книга, не драма… – душа
Но это не книга, не драма… – душа.
Здесь нет кульминаций, завязок,
развязок,
как это бывает в искусных рассказах,
здесь только смятенье,
здесь только душа.
Прости. Не вини, не поймёшь
ни шиша,
покуда читаешь слова, а не вздохи,
слова, а не губы, слова, а не руки,
слова из какой-то невнятной эпохи,
слова – не коснуться, не взять
на поруки
и даже не бросить в огонь, как дрова,
затем, чтобы, жар зажимая в горсти,
хотя бы согреть онемевшие руки.
– А если слова?..
Прочти. И прости.
1969
Беспроволочный телеграф души
Беспроволочный телеграф души
сигналы шлёт в распахнутую бездну,
в иные времена. И пусть исчезну —
ты, речь моя, исчезнуть не спеши,
побудь среди живых ещё немного,
в живое сердце зарони слова
моей тревоги. Так меня звала
чужая стародавняя тревога
из тайных сфер, из позабытых эр,
о коих говорится: «Время оно»,
и где за сотни лет до телефона
жил Данте, жил Овидий, жил Гомер,
и нам дышать их сутью сокровенной,
поскольку на земле во все века
останутся отвага и тоска
и женщина в другом конце Вселенной.
1972
Слушай, память, куда меня тащишь?
– Слушай, память, куда меня тащишь?
Ты, хитрюга, не так уж проста.
Тащишь в дебри глухие и чащи
и заводишь в такие места…
К ним бы лучше и не возвращаться.
Вот вокзалы, где надо прощаться,
вот сады без плодов и без крон,
вот квартиры, куда не стучатся,
вот застолья в конце похорон.
– Ну и стань
бессловесным предметом,
мёртвым камнем в реке бытия.
Лишь со мной ты, подобно кометам,
возвратишься на круги своя.
1972
Не могу, когда плачет ребёнок
Не могу, когда плачет ребёнок,
пусть причина – пустяк.
Это всё на земле,
где могилы влюблённых,
где деревья растут на костях, —
это – танки гремят,
это битые стёкла хрустят.
Не могу, когда плачет ребёнок.
Сам я плакал в былые года,
но ведь это же было когда! —
до пожаров, до похоронок,
до ранений ещё,
до потерь.
Я не плачу теперь.
Не могу, когда плачет ребёнок.
Мяч упал в подвал —
плач,
снаряд упал на квартал —
плач,
колени в крови —
плач,
поколенье в крови —
плач.
И так на каждом шагу.
Не могу.
Маленький, вот он – твой мяч.
Не плачь.
1972
Возвращение
Сойти на станции любой,
легко взлететь над эстакадою,
возликовать: лечу! не падаю! —
и слиться с шумною толпой,
с весёлой толчеёй базарною,
где смех и крики вразнобой,
где пахнет хлевом и казармою,
таранью, кровью и судьбой,
направиться к себе домой
по выщербленной мостовой,
потом – проулками, задворками,
где в окнах кисея с оборками,
надвинув кепку до бровей,
свернуть налево, взять правей
и выйти на пустырь, заваленный