Но слово свое Абрам все-таки сдержал. Когда дверь в очередной раз открылась и в синагогу наконец-то принесли ведро воды для питья, адвокат протиснулся к дверям и попросил знакомого латыша, охраняющего дверь, доложить о нем либо коменданту Приекулису, либо старшему полицейскому Тимбергсу. Оба в разное время были его клиентами, и Абрам лелеял надежду, что о нем вспомнят. Вскоре за ним действительно пришли, а когда он вернулся, все как по команде смолкли и превратились в слух. Абраша обвел взглядом сгрудившихся вокруг людей, потом зачем-то, несмотря на жару, застегнул на все пуговицы пиджак, как будто ему предстояло произнести речь в суде, откашлялся и хорошо поставленным голосом сообщил:

– Я только что разговаривал с комендантом Приекулисом. Новости, как я и ожидал, неутешительные. Он подтвердил то, что я говорил вам раньше. Гражданские законы на нас не распространяются. Мы вне закона. Другими словами, мы в их власти и они могут делать с нами все, что им взбредет в голову. Что еще… – Абраша на несколько секунд задумался, восстанавливая в памяти разговор с комендантом. – Здесь нас будут держать до тех пор, пока не решится вопрос о нашем переселении. Куда, комендант не сказал, но совершенно точно, что отсюда нас куда-то отправят. В свои дома, по всей вероятности, мы уже не вернемся. Он считает, что на решение и организацию нашего переселения уйдет несколько дней, и все это время нам придется находиться здесь. Просил передать, что за все безобразия, которые произошли сегодня утром, он не в ответе. Мол, это самоуправство приезжих и Тимбергс, когда узнал, лично кому-то звонил, жаловался. Говорит, кроме местных, в Силене сейчас никого нет, да и я не видел. Обещали к концу дня накормить. Я спросил насчет уборной. Отказал. Сказал, что прикажет занести пару старых ведер, а потом разрешит вынести. Так что придется потерпеть. Это, пожалуй, все.

– Это что? Получается, они заберут наши дома, сады, огороды, скотину и все наше кровью и потом нажитое добро, а нас куда-то выселят? – возбужденно зароптали со всех сторон люди, отказываясь верить тому, что только что услышали от Абраши Пинсуховича.

– Люди! – грузно поднялся со стула, блеснув золотым ртом, местный ротшильд Борух-Шолом Лейбович, торговец лесом и льном. Хорошо одетый, высокий, дородный мужчина с аккуратно подстриженной бородой, он был одним из самых богатых в округе людей и пользовался не меньшим уважением, чем местные врач, аптекарь и дантист. Кроме несметных богатств, которые приписывала ему молва, он был знаменит еще и тем, что владел одним из двух силенских частных автомобилей, а также имел телефон. Вторые автомобиль и телефон принадлежали адвокату Абраше Пинсуховичу, который тоже слыл небедным человеком. Но то были местные страсти, а советская власть, выселяя в Сибирь богатеев, почему-то обоих, и Лейбовича, и Абрашу, вниманием своим обошла и за богатых не сочла, ограничившись высылкой из Силене двух зажиточных латышских семей. – О чем вы печетесь? О домах ваших, об огородах? Да разве это сейчас важно? У меня и дом получше ваших, и денег поболее, чем у многих, но кто сейчас об этом думает? Жизнь на кону. Я на прошлой неделе встретил одного латыша, заготовителя из Илуксте. Я с ним когда-то делал гешефты. Так он мне по секрету рассказал, что произошло с их евреями. Вывели за кладбище и расстреляли, а потом побросали в общую яму и закопали, как собак. Вот так! А вы за добро свое трясетесь. Что оно вам, дороже жизни? Да я им все сам отдам, пусть только в живых оставят. А кончится война – еще наживем…