– Я туда сам подъезжал, – виновато опустив голову и теребя в руках кепку, рассказывал Федор. – Думал, ну как я потом человеку буду слухи какие-то болтать. Как говорится, доверяй, но проверяй: дело-то нешуточное. Ну, в общем, все своими глазами видел. Все евреи там, и, говорят, не только местные, но и с других мест сгоняют туда тоже. Я, правда, издалека смотрел: близко не подойдешь, охраняется строго. Всю территорию колючкой обнесли, будка караульная на входе. Везде знаки развесили предупреждающие, чтобы близко не подходили. Тех, что покрепче, в город выводят на работы, а потом обратно туда гонят. В газете, правда, пишут, что условия у них там, в этом гетто, неплохие. Мол, и кормят хорошо, и врачи там есть. Не знаю, может, оно и так, но со стороны больше на тюрьму похоже. Место там нежилое. Ты уж извиняй, Иосиф, врать не учен, потому говорю как есть.

Выпалив на одном дыхании привезенные новости, Федор умолк. Хоть и правду сказал, но чувствовал себя скверно, муторно было на душе.

– Пойду я, Иосиф. Ты не серчай, может, оно действительно обойдется, – и, уже ступив за порог, вдруг обернулся и с укором в голосе сказал: – Теперь-то хоть понимаешь, что зря ты меня тогда не послушал? Ведь говорил я тебе: уходи, а ты…

– Кто ж знал, – тяжело вздохнул Иосиф. – Да что сейчас уж говорить. Ты вот что, Федор, если и нас куда погонят отсюда, инструмент мой себе забери. Кто знает, может, вернемся когда, а нет – так тебе самому пригодится: мужик ты мастеровой. И Темку нашего не обижай…

Пришли за ними через неделю. Поскольку евреи старались как можно реже показываться на улице без надобности, то никто и не заметил, как с утра у полицейского участка притормозили автобус

и грузовик, битком набитые полицаями из Риги и Илуксте. После короткого совещания у Тимбергса приезжие разбились на группы. Каждая группа была усилена местными добровольцами, вызвавшимися помочь приезжим и указать еврейские дома. На случай, если вдруг кто-либо вздумает бежать, одновременно силами местной самоохраны было обеспечено оцепление вокруг всего Силене. Кольцо сомкнулось. Вооруженные винтовками и пистолетами, полицаи с криками и руганью врывались в дома и выгоняли людей на улицу, откуда уже другая группа, состоящая исключительно из местных, конвоировала их в главную синагогу. Тех, кто оказывал хоть малейшее сопротивление, жестоко избивали ногами и прикладами. Отовсюду были слышны ругань, плач, крики и проклятия.

Перед домом Хромого Менделя в окружении местных полицаев, зажав уши ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел на земле старик Мендель, а рядом с ним, обезумевшая от горя и бессилия, рвала на себе волосы его жена Голда. Старуха умоляла пустить ее в дом, к истошно кричащей внутри дочери, но полицаи только смеялись и при каждой попытке Голды прорваться к двери грубо отталкивали ее от входа винтовками.

– Да что ты, старая, разошлась так? – под общий хохот с издевкой успокаивал Голду здоровый красномордый мужик с винтовкой наперевес. – От этого еще никто не умирал. Хоть раз в жизни попробует настоящий хер, а не стручки ваши обрезанные. Вот попомни мое слово: завтра сама прибежит просить добавку.

– А ты чего, жидок, уставился? – дыхнул он перегаром в сторону проходящего мимо и подгоняемого прикладами Иосифа. – Или твою женку за компанию тоже по кругу пустить? А?

Ривка сильней прижалась к мужу, а Иосиф, решив не испытывать судьбу, лишь опустил голову и ускорил шаг.

Синагога было забита до отказа. Те, кого привели раньше, расположились на скамьях и стульях, остальные либо стояли, либо сидели прямо на полу. Приказ коменданта держать окна закрытыми превратил нахождение внутри здания в невыносимую пытку. В помещении стояла страшная духота. Очень хотелось пить. Кто-то то и дело проталкивался к выходу, припадал к щели под дверью и делал несколько жадных глотков свежего воздуха, а потом возвращался на свое место. От нехватки кислорода люди стали падать в обморок. На крики о помощи к ним тут же спешили местный доктор Мейер Френкель и аптекарь Мендель Шлосберг. Доктор чудом успел прихватить с собой из дома свой неизменный потертый саквояж с лекарствами и инструментами и сейчас корил себя за то, что не догадался упаковать в него больше лекарств. Прижимая к груди свой жизненно важный груз, он без устали протискивался сквозь толпу из одного конца синагоги в другой, пытаясь хоть как-то облегчить страдания наиболее в нем нуждающихся.