– Ой, все это холоймес^{> [46]}, уважаемый Борух-Шолом. Вы не открыли нам Америку. Я эти сказки про илукстских евреев уже слышал сто раз и не только про них. И про Даугавпилс такие же басни рассказывают, и про Субате, и про Краславку тоже, – тут же вставил свое слово Рыжий Мендл, который ни с кем, кроме своей жены, никогда ни в чем не соглашался и был готов любому доказывать, что белое – это черное, и наоборот. – Они таким образом просто хотят нас запугать, чтобы мы им все отдали сами. Не дождутся. Клог аф зей. А бунт слислех зей ин халц^{> [47]}, а не мой дом. Пусть они режут меня на части. Я им ничего не отдам и никаких бумаг не подпишу.

– Гиб а кук аф эм. Нох мир а хохем^{> [48]}, – с жалостью посмотрел на Рыжего Борух-Шолом Лейбович, и адвокат Абраша Пинсухович грустно улыбнулся.

Что касается остальных, то это был, пожалуй, тот единственный раз, когда евреи приняли сторону именно Рыжего Мендла, ибо он говорил то, что они хотели слышать. Слухи о расстрелах в соседских местечках разными путями просачивались в еврейскую общину, но евреи упрямо отказывались им верить, называя сплетнями, утками, провокациями. А тут сам Лейбович заговорил на эту тему. Людям было невдомек, как такой умный человек мог в это поверить. Все ждали, что ответит на выпад Рыжего Борух-Шолом, но он молчал. Может, он и сам был рад, что кто-то ему возразил, тем самым подарив надежду на то, что, может быть, действительно все обойдется. Кто знает…

– А может, ночью попробовать убежать? – задал несмелый вопрос кто-то из молодых ребят, сидящих на полу у стены. – Дверь выломаем – и в лес…

– Это ты, Изька, там? Я тебе сейчас, паразит, язык вырву! Зиц руик ун фармах де моль^{> [49]}, – тут же прикрикнула на сына из противоположного угла жена лудильщика Рувки Ганзлера, Хая. – Рувке, зог эм а ворт^{> [50]}. Убежать он вздумал, видите ли. Тоже мне, бегун.

– Плечом зараз вышибу вместе с замком, – заметно оживился кузнец Мотл, таким образом поддержав молодежь. – А потом по одному всех этих сволочей переловлю и кости переломаю.

Заерзали на своих местах, перешептываясь, Бенька с Яшкой. Идея пришлась им по душе. Ведь они сами только что шепотом обсуждали между собой план побега и мщения всем немцам и полицаям. Яшка предлагал убежать в лес, сделать луки со стрелами и убивать врагов из засады. Бенька же считал, что из лука нужно убить всего двоих, чтобы забрать их винтовки, а потом уже остальных убивать пулями.

– Правильно. Надо бежать, нечего здесь сидеть, – раздались с разных сторон возгласы в поддержку побега. – Что мы, овцы на скотобойне – сидеть и ждать своей участи? Что хорошего нас ждет?

– А что хорошего будет от того, что вы убежите? – возразил тут же кто-то из старших. – Посмотрите вокруг. Как можно убежать со стариками и маленькими детьми? Да и куда бежать? Немцы кругом, и свои, как звери. Что вы думаете, они только здесь такие?

Спор медленно набирал обороты, разделив людей на два лагеря. Один, малочисленный, отстаивал идею побега, другой, состоящий в большинстве своем из более старшего поколения, идею неповиновения отвергал, считая, что будет только хуже. Страсти накалялись, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы с разных сторон не послышалось: «Тише! Ша! Тише. Ребе будет говорить».

Все повернули головы в сторону бимы, на которую медленно, держась за поручень, поднимался невысокий, седобородый, с такими же седыми пейсами старик в потертой шляпе, старом, поношенном костюме и некогда белой, но вылинявшей от времени сорочке. Это был один из самых уважаемых и авторитетных людей местечка – ребе Мойше-Бер Горон. Он когда-то учился в самом Вильно (а может, и не в самом), окончил там Слободскую иешиву и по меркам Силене считался очень образованным человеком. После отъезда своего предшественника, раввина Азриэля Берманта в Англию, Мойше-Бер исполнял одновременно обязанности раввина, меламеда и резника. Ребе слыл человеком мудрым, рассудительным и справедливым, и люди шли к нему за советом. Были даже случаи, когда для разрешения мелких споров с евреями или между собой к нему обращались и гои.