Пора бы уже привыкнуть к его суетливости и желанию угодить, но он постоянно повышает градус. От неловкости деться некуда.

– Все-таки ты дурак.

Я мотаю головой. Устроил тоже аттракцион невиданной щедрости… Выпендривается наверняка. Или очень сильно переживает за свою учебу. Точнее, боится потерять гордое звание мистера АСИ и все те почести, которые за ним следуют – мисс АСИ, всех любовниц разом, зависть остальных. Бедняга. Даже жалко.

– Просто я… – он мнется, то расцепляя пальцы вокруг руля, то сцепляя. На меня не смотрит. – Не хочу…

– Быть отчисленным? – усмехаюсь.

Киров оборачивается и натыкается на мой взгляд. У него зрачки от испуга расширяются.

– Да нет… я не… – качает головой. – Виноват же. Вот и пытаюсь как-то исправить.

Я склоняю голову налево и кошусь на него, потому что и звучит, и выглядит неубедительно.

– Не верь глупым россказням, – меня злит, что все так считают и что конкретно он так считает. И натурально этого боится. Неужели у моего отца настолько дурная репутация? – Папа своим положением не злоупотребляет и не отчисляет студентов просто так. Да и я не стукачка.

– Я не то имел… – Киров совсем теряется. Глаза чернеют, заливаются отчаянием. А брови хмурятся, сдвигаются к центру. Пальцы на руле белеют от нажима.

– Верни мне дубленку чистой, и сочтемся, – отрезаю и отворачиваюсь к окну сильно, почти ложусь на ноющее бедро. Давление чуть прижимает боль. Становится удобнее.

Теперь Воронцова думает, что я считаю ее ябедой, а ее отца – самодуром. Пиздец.

Как доказать, что это не так? Особенно когда это так. Огх…

Она отвернулась совсем, будто и видеть меня не желает. Даже не знаю, как заговорить с ее затылком. И что вообще сказать? Блин, и Зефирке не написать, совета не спросить, а то спалит еще.

Я в тупике. Сижу, нервничаю, ногой притоптываю. Украдкой поглядываю на макушку Воронцовой. Скольжу взглядом по ее волосам. Они, как лески, поблескивают на утреннем солнце, но быстро заканчиваются, где-то на уровне лопаток. А дальше идет моя кожанка, в которой эта тростинка тонет. Кажется, мои плечи шире ее раза в два. Но маленькой ее не назовешь. Зефирки она выше минимум на целую голову. И фамилия Палкина ей подходит гораздо лучше – вся такая длинная, тонкая и несгибаемая.

Вообще, она вся какая-то чугунная. И тон бездушный, и лицо безэмоциональное, и глаза пустые. Только губы… чувственные. Присасываюсь к ним взглядом, когда она поворачивает голову. Облизывается, и что-то внутри меня ноет. Дикий мартовский кот. Изголодавшийся за полтора года.

– Вон заезд, – Воронцова вытягивает руку, втыкаясь пальцем в лобовое стекло, и показывает на арочный свод с железными воротами в сплошной стене здания.

За аркой открывается ухоженный двор, еще советской постройки. В пятиэтажном здании сразу узнается стиль сталинской эпохи. Когда-то такое жилье считалось элитным. Тут, походу, с тех пор одни профессора и живут. Все так чинно, аккуратно, уютно.

По указке Воронцовой я останавливаюсь напротив одного из подъездов. За нами шумит мелкотня на детской площадке. В небольшом загоне рядом балуются собаки, не слушаясь хозяев. Я заглядываю через лобовое в окна первых этажей. Сам не знаю, что высматриваю, просто удовлетворяю любопытство. Интересно все-таки, как ректор живет.

Но… не похоже, что он сильно злоупотребляет своими полномочиями. Наверняка мог бы позволить себе жилище поинтересней и попрестижней. А тут и район не самый благополучный. Не гетто, разумеется, но так, середнячок. Не исключено, конечно, что ректору весь дом принадлежит, а снаружи выглядит, как обычная многоквартирка, шифруется. Только я в этом сильно сомневаюсь. Дочка у него – не в шелках и не в золоте. Носит обычные шмотки, дубленку вон заносила донельзя. Я бы глазом не моргнул, выбросил, а она химчистку требует.