Но в шесть вечера она почему-то обнаружила себя на кухне — греющей мед, сахар и пряности в кастрюле. Ну и куда теперь это? Не выбрасывать же? Она вздохнула и полезла за мукой. Ладно, испечет она это дурацкое печенье и выставит его в подъезд. Или на улицу. Но сначала для дочки сфотографирует, чтобы та знала, что мама в порядке: вот печенье печет, все как всегда. Не поддается никаким, так сказать, унылым настроениям.

Когда в дверь позвонили, она уже вытащила первую партию и поставила в духовку вторую. Вытерла руки полотенцем и пошла в коридор.

В глазке вместо ожидаемой соседки (та всегда в конце месяца приходила «пятихатку стрельнуть») вдруг нарисовался муж. Бывший.

— Привет, — она открыла дверь и озадаченно на него посмотрела. — А ты чего тут?

— Привет, Кать. Да вот шел мимо и вспомнил, что подставка для елки у тебя осталась. Она нужна? Или я могу забрать?

Полгода назад она бы из вредности сказала, что, конечно, нужна и вообще проваливай отсюда. А потом с ума сошла бы от ревности, думая, как он ставит елку не для нее. А для той…

— Бери, Саш, — легко разрешила она. — Я в этом году ставить не буду. Все равно одна эту елку не дотащу.

— Так давай я помогу.

Она качнула головой.

— Или искусственную можно поставить, — тут же стал размышлять он. — Хотя ты же не любишь.

— Не люблю, — согласилась она. И вдруг втянула носом запах горелого и, ойкнув, понеслась на кухню. Печенье было тонким, пропекалось моментально, а потом начинало нещадно подгорать.

Пока она вытаскивала, чертыхаясь, противень и пристраивала его на подставку, бывший муж уже разулся, снял куртку и прошел на кухню.

Стоял, молчал. Но она по чуть дергающемуся кончику его носа видела — хочет что-то сказать.

— Я все думал, будешь ли ты сегодня печь, — наконец сказал он. — Как всегда.

— Я не собиралась, — честно призналась она. — Но оно само получилось.

Он молча сел на стул — на то место, которое всегда было его, — и сцепил пальцы в замок. Прикусил нижнюю губу, как всегда делал, когда нервничал. А она впервые подумала о том, что никого в мире не знает так хорошо, как его. Даже себя — потому что себя не видишь со стороны. Даже дочку — потому что с определённого возраста часть жизни и личности ребенка оказывается от тебя скрыта, и, наверное, слава богу.

А его знала до донышка. И было непонятно, что с этим знанием теперь делать.

— Я устал, — признался он, глядя себе под ноги. — Кать, я так устал, ты бы знала.

Она знала.

— Зачем ты меня отпустила? — вдруг гневно спросил он. И эту его манеру злиться на нее, когда был виноват сам, она тоже знала.

— Саш, ну что за бред ты несешь? Как я могла тебя не отпустить? — ее пальцы, все еще сжимающие прихватку, дрожали. Она осторожно повесила ее на крючок, взяла лопатку и стала перекладывать чуть остывшее печенье на тарелку.

— Я не знаю, — раздраженно сказал он, — ну истерику бы мне закатила, тарелки бы об пол стала бить. Говорила бы, что у нас дочь.

— Дочь у нас есть вне зависимости от того, женаты мы или нет, — заметила она, с удовольствием вдыхая сладкий пряничный запах. — А истерики я никогда не умела закатывать. И ты прекрасно это знаешь.

Он дернул уголком рта, и это могло означать многое. И то, что та, другая, истериками его обеспечивает на год вперед, и то, что он запутался, и то, что…

Она не успела додумать, потому что он зло сказал:

— Ладно, я пошел.

— Подставка на балконе, — напомнила она.

— Да не буду я ее забирать, — махнул он рукой. — Приду тридцатого и поставлю тебе елку. Как всегда.

— А твоя не заревнует? — не удержалась она от ядовитой реплики. — Не хотелось бы, знаешь ли, мешать твоему семейному счастью.