Вспышка. Он снова там, в лаборатории «Прометея». Холодный гель на висках. Тугие ремни, впивающиеся в запястья. И голоса, бесстрастные, деловые: «…увеличиваем мощность нейростимуляции…», «…отслеживайте когерентность альфа-ритма…», «…пациент демонстрирует признаки повышенной возбудимости… не обращайте внимания, это в пределах нормы…»

А потом – Лена. Ее лицо, искаженное гримасой ужаса, ее расширенные, ничего не видящие глаза. Ее тихий, срывающийся шепот: «Они везде… эти нити… они тянутся ко мне…»

Итан зажал уши руками, пытаясь отогнать эти видения, эти звуки. Скрежет в его голове усилился до невыносимой громкости, превращаясь в физическую боль. Он чувствовал, как по вискам струится холодный пот. Дыхание стало частым, прерывистым.

«Это нереально, – шептал он, мотая головой. – Этого нет. Это просто память. Просто эхо…»

Но теперь это эхо было другим. К нему примешивался голос Ани. Ее крики, ее мольба о помощи. Образ Лены сливался с образом Ани, превращаясь в один бесконечный кошмар повторяющейся трагедии. Цикл замыкался, и он, Итан, снова оказывался в его центре – беспомощный, раздавленный, виноватый.

Он бросился к умывальнику, плеснул себе в лицо ледяной водой. Немного отпустило. Дрожь в руках не унималась, но он хотя бы снова мог сфокусировать взгляд.

Отрицание все еще боролось в нем с ужасающей правдой. Он отчаянно цеплялся за мысль, что это ошибка, обман, игра его воображения. Но голос Ани… он был слишком настоящим. Ужас в нем был слишком подлинным. И упоминание Лены… это было слишком личным, слишком точным ударом в самое сердце его старой раны.

Он посмотрел на мертвый терминал. Теперь он казался ему не просто старым хламом, а зловещим оракулом, принесшим весть из преисподней. И Итан понимал, что как бы он ни старался, он уже не сможет просто выключить его и забыть.

Ночь прошла в каком-то лихорадочном, полубессознательном бреду. Итан так и не смог заставить себя лечь. Он то мерил шагами свою тесную клетку, то застывал у мертвого экрана терминала, словно ожидая, что тот снова оживет и либо подтвердит его худшие опасения, либо, наоборот, развеет их каким-то чудом. Но терминал молчал.

Отрицание, такое сильное поначалу, постепенно давало трещину под напором неотвязных обрывков голоса Ани. Ее крики, ее срывающиеся на рыдания слова – все это въелось в его память, как раскаленное клеймо.

И сквозь этот ужас, как первые лучи солнца сквозь грозовые тучи, начали пробиваться воспоминания об Ане. Не о той, чей голос он слышал из динамиков – сломленной, раздавленной, – а о другой Ане. Той, которую он знал.

Аня Рамирес… Он помнил ее совсем молодой, только что со студенческой скамьи, попавшей в его исследовательскую группу в «Прометее». Немного нескладная, с вечно растрепанными темными волосами и огромными, любопытными глазами, которые, казалось, хотели впитать в себя всю Вселенную. Она была полна того наивного, чистого идеализма, который сам Итан когда-то тоже разделял, но давно похоронил под обломками своей карьеры и рассудка. Она верила в науку как в высшее благо, в прогресс как в единственно возможный путь для человечества. Ее энтузиазм был заразителен, и даже он, уже тогда начавший ощущать первые признаки выгорания и цинизма, иногда невольно поддавался ее обаянию.

Он был ее неформальным наставником. Учил ее азам работы со сложными нейроинтерфейсами, делился своими наработками, предостерегал от слишком поспешных выводов. Она была невероятно способной, схватывала все на лету, задавала такие вопросы, которые заставляли его самого по-новому взглянуть на привычные вещи. Иногда, глядя на нее, он с какой-то горькой усмешкой видел в ней себя – себя прежнего, того, кто еще верил.