Вова так и обомлел.

– Ммм…Надо бы…эээ…с именьем разобраться. Заложить думаю.

– Тоже, значит, свой кусок России продать надумали, – кивнул Нечаев, – В Европе-то веселей мужицкую кровушку пропивать. Да и самих мужиков не видно – ну и кажется, что все чин-чином, что так и нужно, а?

Что на это отвечать, Вова не знал. Мелькнула и тут же исчезла мысль о дуэли, перчатку, что ли, бросить надо или просто пощечину дать…Но здесь, на закопченной кухоньке, это было совсем нелепо.

– Ну, ну, разухарились. Откушайте лучше, откушайте с дороги, – старуха расставляла тарелки. Вова, конечно, не много знал о быте девятнадцатого века, но стол все же показался ему чересчур бедным. К уже имевшимся огурцам и самогону добавились: котелок с гречневой кашей, миска с рубленой свеклой и – кислая капуста. Не ел Вова уже давно, но аппетита любовно расставленные блюда не вызывали.

Он зачерпнул гречи, немного потряс ложкой над тарелкой – а то многовато получилось, съел. Греча. Самая обыкновенная греча, только несоленая. И недоваренная. Вова налил себе, выпил, закусил половинкой огурца. Нечаев неприятно хрустел капустой, глаза его весело искрились.

Старуха как-то бессмысленно, слепо суетилась между столом и печью – подходила к столу, постояв, резко разворачивалась, брала с печи какой-нибудь ножик или кружку, тупо глядела на них, ставила на место, роняла, поднимала, снова глядела, ставила, переставляла, разворачивалась было к столу, но тут же дергалась обратно. Она походила на сломавшийся автомат и смотреть на нее было тяжело и муторно.

– Успокойся, Марфа. Все сготовила, все вкусно вышло. Евгений Васильич очень довольны.

Он со значением поглядел на Вову и тот поспешно кивнул, – Да. Очень вкусно.

И даже положил себе немного свеклы.

– Садись лучше, выпей с нами, посиди.

– Да, спасибо, родненький, – старуха как бы очнулась, даже голос был другой – старческий, надтреснутый, но живой, не то что прежний скрип и визг, – Замаялась я что-то. Видно, время пришло, не зря домовину покупала.

Нечаев вдруг засмеялся, – Вот тоже… – он икнул, жадно хлебнул самогону, – Примечательно в своем роде и очень по-русски. Вы от этакого отвыкли, думаю. Лет уж десять как ждет Марфа смерти. Причем не когда-нибудь, а прямо завтра-послезавтра. Купила гроб – до этого еще копила на него чуть не с девичества – а ставить некуда. Что же, вытащила из своего закутка кровать, вместо нее, представьте – гроб, и спит в нем, – он довольно хихикнул. Говорил он как о совершенно постороннем лице, словно Марфа не была тут же с ними. Вова поглядел на старуху – та сидела, сгорбившись и, звучно причмокивая, мелкими глотками пила самогон. Странное было зрелище.

– Вот, полюбоваться можете, – и Нечаев бесцеремонно отодвинул серую занавесь. Темная стена была вся обклеена выцветшими детскими рисунками – кошки, деревья, дома под дождем. Стоял и грубый дощатый гроб. Внутри было смятое одеяло, выглядывал полосатый матрас. Подушки не было.

– Интересно, конечно, – Вова не удержался и зевнул. То ли в самогоне было дело, то ли в избытке новых впечатлений – но его неудержимо клонило в сон, – Сергей Геннадьевич, зачем я вам здесь?

Нечаев удивился, – В каком смысле, простите? Вы мне здесь незачем. То есть, конечно, если есть желание, то присоединяйтесь, работы много. А вытащил я Вас просто из сочувствия. Я ведь, знаете, в тюрьме умру.

– Знаю, – Вова попробовал свеклы, поспешно заел гречей, допил самогон.

– Вижу, не верите, – Нечаев, как будто, протрезвев, поднялся из-за стола, – Пойдемте, прогуляемся. Посмотрите на Россию-матушку, – он равнодушно улыбнулся.