– Я детдомовский, – привычно буркнул Коля и оба полицейских оглушительно расхохотались.

– Ко-ко – ой, не могу, – конечно, детдомовский, – утирал слезы первый.

– А говорят, на детские дома денег не выделяют, – хмыкнул сохранивший спокойствие второй, – Короче…

Но закончить он не смог, потому что в этот самый миг дети исчезли – это в голове у Коли мелькнула перепуганная мысль: «Хочу, чтобы мы сейчас же оказались дома».

Третье желание было потрачено. Дети сидели за успевшим остыть столом и курили.

– Охренеть, – сказал Коля, – Это, считай, минус два желания. Мерседес-то тоже – фью!

– Какие-то мы идиоты, – согласилась Аня.

– Одно все-таки осталось. Что загадаешь?

– Нужно подумать, – Аня сосредоточенно почесала кончик носа, – Уже налажали, хватит.

– Акции Газпрома? Или нет, просто собственное королевство?

– Родителей-королей, – с сомнением продолжила Аня.

– Ну!

– Нет, это все хрень какая-то.

– Тогда…

– Вот что, – перебила его Аня, глядя прямо в уже чуть потускневший голубой глаз, и быстро (чтобы не передумать) сказала, – Хочу, чтобы в мире стало хоть чуточку лучше.

«Дура!» – подумал Коля, а потом сказал вслух, – Вот ты дура, Анька.

Аня независимо (и чуть смущенно) фыркнула. А в мире стало чуточку лучше.

***

Цепочка следов, глубоко утопавших в снегу, вилась меж черных стволов в глубину сада. Маршрут Вова уже знал – к полуразрушенной беседке, там непонятное топтание, а оттуда – к заледенелой реке. Вчера он видел, как из проруби достали мертвую женщину. Подошел было – там целая толпа собралась – но вдруг испугался и, не оборачиваясь, быстро пошел прочь. Ему вдруг подумалось, что в убийстве тут же обвинят его и набросятся, раздерут в клочья или там же утопят. Мужиков он боялся. Они походили на каких-то подземных гномов или даже Уэллсовских морлоков. Невысокие, но ужасно широкоплечие, все заросшие нечесаными бородами, с глазами пустыми и тяжелыми, а иногда – веселыми, злыми, как у охотящегося зверя. Он уже знал, что это – не обычные русские мужики. «Сибирь» – как вчера сказал Нечаев. Да, Сибирь.

Он сидел в кухоньке и играл. В животе было пусто, в голове – тем более, и затейливые кружева старинной мелодии, мягко, как хлопья снега, падали на черные лавки, закопченные стены, выщербленный кирпич печи – Вова не очень разбирался в устройстве русской печи (верней сказать, совсем не разбирался), но эта показалась ему какой-то то ли полуразобранной, то ли, наоборот, не до конца сложенной.

Он кажется, сам себя убаюкал музыкой – странное дело, но так и было. Во всяком случае, широкое и некрасивое лицо старухи, ее заполошный и какой-то ненатуральный крик: «Евгенюшка! Евгений Васильевич приехали!», поразили и испугали его, так что даже сердце расколотилось и долго не успокаивалось.

Старуха – Марфа, Глафа? – была довольно высока, но ходила скрючившись, и оттого казалась меньше. Лицо было широкое, какой-то нечистой смуглоты, глаза круглые и черные, будто пуговицы. Сизые, отседевшие волосы аккуратно, волосок к волоску, расчесаны, словно у покойницы или огромной куклы.

– Евгений Васильич! Вы, как же, вернулись? – голос хриплый, с визгливыми нотками, и все кажется фальшивым, поставленным.

– Да-да, – Вова заерзал на лавке, приказал себе успокоиться и снова заерзал. Куда девать из рук гитару, он не знал.

– Ну и хорошо, ну и ладно. Мы вас все уж заждались, – от этого «мы» на Вову накатила паника – что еще за «мы»? ни о каких «мы» Нечаев не говорил!

– Наездитесь еще по заграницам-то. Батюшка ваш… – она как-то странно всхлипнула, причем получилось чрезвычайно похоже на сдерживаемый смешок. Но все же это был не смех.