Сам же я подошел к секретарю и взял его под локоть.

– Ну-ка, Игнатий Лойола14, пройдемте на исповедь!

Я повел его к исповедальне.

– Обождите, так нельзя, – промямлил он.

Но я уже затолкнул его на свободную половинку, двинул ему кулаком в нос и схватил правой рукой за горло, чтоб не кричал. Сам я втиснулся внутрь и левой рукой занавесил проем.

Священник ловил воздух, нюшка стекала из носа в его разинутый рот.

– Слушай меня! – прошипел я. – Сей момент сверну твою цыплячью шею, если не ответишь. Называй имена. Какие есть корреспонденты у господина Билло в Москве? С кем он состоит в переписке?

Я ослабил хватку и священник просипел:

– Сюрюг, Сюрюг, мосье Адриан Сюрюг… Больше никого…

– Что за Сюрюг? Кто он такой?

– Настоятель храма Святого Людовика, – пояснил папист.

– Все?! – прошипел я с угрозой в голосе и на мгновение усилил хватку.

– Никому больше в Москву мы не пишем, – прошелестел секретарь. – А что происходит? Кто вы?

– Ладно, живой труп15, никто не должен знать о нашем разговоре. Тебя немного помучает мигрень. Как напоминание о тайне исповеди.

Я заставил его наклониться и ударил по голове так, чтобы он на несколько минут лишился чувств. Он обмяк, я подхватил его подмышки, опустил на скамейку, а сам выскользнул наружу и поплотнее завесил штору.

Подняв голову, я встретился взглядом с мраморным ангелом. Он сидел на полукруглом выступе, свесив вниз изящную ножку, и левой рукой указывал на конфессионал, а правой куда-то в небо, отчего казалось, что он как бы разводит руками в недоумении.

– Исповедоваться нужно перед аналоем, а не шушукаться по закуткам, – буркнул я и скомандовал мальчишке. – Идем отсюда!

На улице я выдал отроку целковый.

– Ступай себе, – сказал я. – Никому ни слова! Иначе окажешься и вправду на дыбе, глазом моргнуть не успеешь.

Мальчишка зажал в кулаке монету и пустился наутек. А я приказал французишке возвращаться.

Дома я отвесил Жану подзатыльник.

– Сударь! Что же это вы делаете-с?! – вскрикнул он.

– Полно тебе, Жан. Это сдача тебе. Из гостиницы передали. Уж больно ты чаевые щедрые оставил! Так что в двойном размере, – и я еще раз треснул ему по затылку.

Он состроил жалостливую физиономию, но я показал ему кулак и сказал:

– Молчи, а то еще получишь! Неси письменный прибор. Я должен срочное письмо отправить Ростопчину.

Мосье Каню шмыгнул носом и отправился за бумагой, пером и чернилами.

– И собирайся! – приказал я. – Отправишься в Москву немедленно. Вещи, что мы из Лондона везем для Жаклин и детишек, с собою возьмешь.

Я написал письмо московскому генерал-губернатору графу Федору Васильевичу Ростопчину. В письме указал, что, по моим сведениям, в Первопрестольной некто аббат Сюрюг занимается шпионской деятельностью и является крайне важным для Наполеона агентом. Я запечатал послание и вручил Жану.

– Передашь лично в руки фельдмаршалу Федору Васильевичу Ростопчину, – наказал я.

– Кто же меня пустит-с к нему, сударь? – усомнился мосье Каню.

– Попросишь доложить, что прибыл по моему поручению, и граф Ростопчин непременно примет тебя. Не забывай, когда-то он возглавлял Коллегию иностранных дел, и я служил под его началом, – сказал я.

– Барин, а до утра-с нельзя ли обождать? – заскулил французишка.

– Можно, – ухмыльнулся я. – Как раз полицеймейстеры прочухаются и явятся за тобой.

– Вы думаете-с…

– Хочешь проверить? – перебил я. – Давай, Жан, не глупи. Отправляйся немедленно. Жаклин и дети обрадуются тебе. Поклон им скажешь. И я со дня на день приеду.

Он уехал, и я пожалел, что не попросил перед отъездом сварить мне кофия. У самого у меня получился безобразный напиток. Каким бы мосье Каню ни был канальей, а ради кофия приходилось и такого терпеть. Эх, Жан, what a dog