Он посмотрел на свои руки. На чайник. На раковину. Потом пробормотал:

– Ты чё, ебанулся, Валёк… или я просто в хоррор неудачно шагнул?..

Помолчал. Прислушался.

Сзади – ничего. Ни шагов. Ни дыхания. Никакой «драматичной тени на стене». Просто пустая кухня.

Он поставил чайник, кивнул себе:

– Ага. Здрасьте, значит. Следующий раз сразу “чай будете?” спрашивать буду, чтобы нахуй совсем не отвалился от реальности.

Чайник вскипел, как положено – громко и чуть не в тему. Валентин налил воду в кружку, бросил пакетик, потом достал из пачки один печень – сломал его пополам. Ещё сломал. Просто так.

Прошёл обратно в комнату. Сел в кресло. Молча. Положил ногу на ногу. Отхлебнул. Слишком горячо. Но плевать.

Посмотрел на чай. Потом на стену. Потом в телевизор, где снова шло какое-то старое кино с глухими глазами.

Выдохнул. Медленно, через нос.

– Ну, значит, так. – начал он себе под нос. – Либо белочка пришла. Не звоня, не стуча. Либо барашки. Это когда уже не просто глюки, а целый зоопарк галлюцинаций с чаепитием.

Он отпил ещё. Помолчал. Посмотрел на штору – она слегка шевелилась, но, кажется, просто от сквозняка.

– Хотя, может, это не галюны. Может, это полтергейст. – продолжал он. – Такой… нежный, вежливый. Моет посуду, прибирает, чай не пьёт. Только тихонечко стонет за шкафом. Блядь.

Он усмехнулся. Безрадостно, но искренне.

– Хуже всего, что всё это – не самое херовое, что было за неделю. Вот серьёзно. Хуже – налоговая и бывшая. А тут – ну полтергейст. Ну и хуй с ним. Живём.

Он откинулся в кресле. Поднёс кружку ближе к лицу. Чай уже не обжигал.

– Ты, главное, посуду не перепутай. А то у меня там чашка, из которой только похмелье пью. С неё лучше не начинать. Там карма.

Пауза. Где-то в комнате щёлкнуло. Как будто в электрике. Или в голове.

Он не повернул головы. Просто сказал:

– Я, если что, не против сосуществования. Только чтобы без вот этих ваших демонических плясок, порчи и визга в полночь. У меня сосед, он и без вас орёт.

Молчание. Квартира слушала.

Он закурил. Первый дым вышел резким, как сквозняк в феврале. Он втянул воздух, погладил колени ладонями, сказал уже тише:

– И вообще… хоть кто-то в этом доме шевелится. А то я уж подумал, что мы все тут сдохли, и никто не заметил.

Чай кончился. Он посмотрел в кружку, как в зеркало.

И ничего не увидел.

Утро наступило, как всегда – без согласования. Проснулся он не по будильнику, а по организму, который сказал: вставай, Валёк, ты ещё не сдох.

Голова гудела. Во рту – пустыня. Под ребром – тревожная пульсация, как будто печень просила политубежище. Он сел, потёр лицо, посмотрел на серый свет из окна.

– Доброе утро, блядь. Прекрасная жизнь в аду.

На кухне чайника уже не было – он даже не помнил, пил ли он. В умывальнике – одна чашка, идеально чистая.

Он натянул джинсы, обулся, куртку не застегнул – зачем, если ты всё равно в аду? На СТО идти не хотелось. Но на стройке платят только за выход, а на СТО хотя бы дают передышку между клиентами. Иногда.

На улице было серо и влажно, как будто само небо с утра нажралось и теперь потело.

На полпути к остановке зазвонил телефон. Он сразу понял, кто. Даже не глядя.

Ответил.

– Ну?

На том конце – ор, истеричный, визжащий, почти неразборчивый.

– Ты где, скотина? Почему опять нет перевода?! Я тебе чё, напоминать должна? Я в суд подам! Я тебя посажу, тварь! У тебя, сука, ребёнок есть!

Он дослушал секунд двадцать. Потом спокойно сказал:

– Всё плачу. По закону. Три тысячи двести. Мало, что ли? Это, между прочим, половина моих легальных доходов. Остальное – микрозаймы, налоги и ты, в этом списке ты, сука, под пунктом "страшнее всех".