Сестра около нашей койки возилась над дядей, а в дверь палаты вносили все новых и новых раненых.

Дядя пришел вновь только через два дня. В палату войти он побоялся. Я взял костыли и вышел в коридор.

– Сейчас поедем, – объявил мне дядя. – Нечего ждать у моря погоды. Я уже переговорил с главным врачом. Ну и в хороший лазарет я тебя устроил. О, замечательный лазарет! Таких у нас раз-два и обчелся. Имени генерала Шкуро. Не слыхал? В Технологическом!..

– Не сердитесь и не осуждайте, – говорила через десять минут сестра, застегивая мне шинель. – Недостаток рук… Дисциплины никакой… Ну, прощайте. А костыли верните… Нет у нас лишних… Пришлете?.. Ну, хорошо… До свиданья…

Держась одной рукой за перила, другой опираясь на костыль, я медленно сходил с лестницы. Дядя шел рядом. Гордо держал в руке мой второй костыль. В подъезде стояла молодая, хорошенькая сестра. Возле нее – человек шесть санитаров-студентов…

Прошло недели три… За окном офицерской палаты лазарета имени генерала Шкуро зеленел сад Технологического института. Когда по саду скользило солнце, с койки моей было видно, сколько желтых и буро-коричневых листьев нагнала уже на деревья осень.

Офицеров Добровольческой армии в палате почти не было. Преобладали казаки, донцы и кубанцы.

Тяжелораненые весь день стонали и мычали. Поправляющиеся играли в карты. День уходил за днем, и мне казалось – им не будет конца…

– Господа офицеры! Господа! – засуетилась однажды утром сестра нашей палаты, Кудельцова. – Господа, сейчас наша патронесса придет… Ах, поручик, смахните с одеяла крошки!.. Пятно, говорите?.. Просочилось?.. Есаул, голубчик, поверните подушку… Я после…

По палате, почему-то быстро оглядывая стены, пробежал главный врач. Санитары метались, держа в руках еще не опорожненные «утки». Под образами, в заднем углу палаты, старшая сестра торопливо выдавала чистые полотенца.

– Идет! Идет!..

Сестра Кудельцова оправила косынку и, вытянувшись, встала около дверей.

…Дама-патронесса медленно обходила койки. Над каждой останавливалась и, поднимая к лицу лорнет, дарила раненых ласковыми улыбками. За ней следовал высокий, белый юноша в штатском. По указанию патронессы он раздавал табак и папиросы. Когда патронесса подошла ко мне и, оттопырив мизинец, потянулась за лорнетом, – я поднял одеяло и натянул его через голову.

Мне ни табаку, ни папирос патронесса не оставила.

«Да здравствует самостийная Кубань!» – следующей ночью написал кто-то на белой стене палаты.

…На стене играло утреннее солнце. Сестры с градусниками в руках бродили между койками. Надписи долго никто не замечал.

– Я, господа, давно уже напирал… И в Ставке твердил, и везде… – не торопясь, густым басом, гудел больной ревматизмом полковник, первым заметивший надпись. – Наш ОСВАГ ни к черту, господа, не годен!.. Чтоб среди офицеров… Да в офицерской палате…

Он сидел на койке и отхлебывал только что принесенный чай.

– Да знаете ли вы, что у большевиков, в смысле, так сказать, единой идеологии…

Его перебил главный врач. Он вбежал в палату, размахивая в воздухе стетоскопом.

– Господа, взят Курск! Ура славным марковцам!..

Кто мог, вскочил с коек. Другие присели.

А сестра Кудельцова, намочив полотенце, уже стирала со стены последнее слово надписи: «Кубань…»

Прошло несколько дней. Приказом по армии генерал Деникин переименовал всех прапорщиков в подпоручики.

Старые подпоручики были недовольны:

– Ну а мы?..

Вечером того же дня прапорщики, произведенные в подпоручики, пили коньяк «три звездочки»: «авансом на новое производство» – и смеялись в коридорах до полуночи.