Поручик Бронич схватился за ключицы, качнулся вперед, но вагоны опять рвануло, и он повалился спиной на солому. Солдат-марковец стоял на коленях. Тоже раскачиваясь, пытался держать перевязанную руку на весу.

– А для ча страдать и маяться? Для ча это, коль они по справедливости не поступают?.. – ворчал он глухо. – Буржуев, как водится, повыпускали, а на разгрузку опосля только, мать их в тринадцать гробов чертову дюжину!

– Го-спо-ди, испить бы!.. О, господи-и-и!

…Поезд разбивали. Наши теплушки подбрасывало и толкало.

– Ах, так! – вдруг не выдержал поручик Бронич. – Так?.. – И, выхватив наган, он стал стрелять в потолок теплушки – раз! раз! раз!

– Доктор-р-р!..

Когда на вокзале Харьков-Товарная нас наконец стали разгружать, солдат-кавалерист уже не просил пить. На носилки его не положили. Взвалили на плечи.

«Мертвый!..»

По разгрузке работали санитары-студенты. Нога моя ныла. Мне казалось – брезент носилок пропитан кровью, и я закрыл глаза.

– Да вы ли это? Какая встреча!..

С повязкой Красного Креста вокруг рукава надо мной стоял Девине. Я взглянул на него, удивленный:

– Вы?

– А как же! Работаю. Как же! – быстро заговорил он. – Искупаю, так сказать, вину перед родиной. А вас и не узнать, господи!.. Ваш дядя… Да я сейчас же…

– И вас не узнать! – перебил его я. – Толстеете? Ну, ничего, ничего… искупайте!.. Видно, впрок вам идет…

Желая казаться обиженным, Девине заморгал глазами.

Потом нас понесли.

Над освещенной фонарями площадью летали клочья грязных бумаг. Какой-то мальчишка свистел, засунув в рот два пальца.

Город жил своей жизнью.

В палате распределительного пункта пахло потом и гноем.

Я лежал на одной койке с поручиком Броничем. Свободных мест не было.

К вечеру привезли новых раненых, тоже дроздовцев, но 2-го полка, изрубленных шашками червонных казаков, прорвавшихся к нам в тыл под Суджей.

– Гнались за обозами, и – по головам, по головам!.. – рассказывал раненый писарь с мутными, как у плотвы, глазами. – Ну, господа офицеры, и время же, позвольте доложить вам! Чтоб писарей да рубили!..

Под утро запах гноя стал сильнее. Перебил даже запах йода. И опять мне казалось – гноем пропитаны и тюфяки, не покрытые простынями, и красные без наволок подушки, и грубые рубашки, без пуговиц и тесемок.

– С буржуев бы постричь следовало!.. – Солдат-марковец не имел даже своей койки, а потому ругался то в одном, то в другом углу палаты. – Чтоб так да страдать!.. Да задаром!..

– В операционную!.. В операционную несите!.. – кричал за дверью доктор. – Остолопы!.. Назад!.. Не четырех же зараз, остолопы!..

За окном палаты уже светало. В коридоре было еще темно. В дверях толпились растерявшиеся санитары. Электрическая лампочка за дверью перегорела.

– Сюда!.. Да людей несете, – не толкаться… – кричал из темноты доктор. – Ос-то-ло-пы!..

– Я, прапорщик, уже позвонила, – сказала мне под утро дежурная сестра. – 35–43?.. Верно?..

Но дядя пришел только ввечеру.

Лежа на спине, я рассказывал ему о последних боях. Когда же, удивленный его молчанием, повернул к нему голову, то увидел его наполовину съехавшим со стула, с головой, уроненной на белый, крахмальный воротник.

– Сестра!.. – закричал поручик Бронич. – Здесь человеку дурно!.. Сестра!..

Дядя не вынес запаха гноя…

Я дергал дядю за руку, ставшую вдруг мягкой и влажной.

– Да что это?.. Господи!.. Да встань, наконец!.. Да встаньте!..

– Ты!.. Опять – буржуи, буржуев!.. – кричал за моей спиной поручик Бронич. – Да я тебя, большевик, выучу! Встать, как полагается!..

Наконец подбежала сестра.

– …Замашки твои большевистские! – все еще кричал за мной поручик. – Твои… твои… Встать, матери твоей черти!