Кажется, я застонал.
– Что, больно, поручик? – И сестра Кудельцова быстро поднялась с койки юнкера и склонилась надо мной.
– Теперь уже легче, сестра, – сказал я, поворачиваясь. Юнкер больше не читал.
Много месяцев спустя, уже при Врангеле, после боя с конницей Жлобы, вспомнил я еще раз стихи юнкера.
Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью.
Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рынова.
– Храмовоздвижник! – крикнул ему я. Не знаю, узнал ли меня юнкер Рынов. Желтая от солнца пыль, бегущая за нашей подводой, скрыла от меня и его и пленных…
Тыл
Листья уже слетели с деревьев и испуганно метались вдоль заборов Харькова. Я перешел на амбулаторное лечение, жил у дяди, два раза в неделю посещая лазарет, где ноге моей делали массаж и горячие ванны. В квартире дяди кроме меня жил и его бывший компаньон Меркас, старый еврей, купец из-под Бердянска.
– Вульф Аронович, что вы это на старости лет местожительство сменили? – спросил я его как-то.
– Я вам скажу… – Меркас отложил в сторону недочитанный номер «Южного края». – В такие времена, как мы сейчас переживаем, каждый честный еврей должен быть там, где у него меньше друзей и знакомых.
– Это почему?
– Я вам скажу… Потому что у каждого честного еврея есть друзья. А эти самые друзья могут перестать быть друзьями… – потому что – жизнь есть жизнь, господин офицер.
– Вы говорите загадками, Вульф Аронович.
– Я говорю загадками? Не дай боже, мои загадки разрешит вам сама жизнь, господин офицер…
– …Льгов, Севск, Дмитриев, Дмитровск… – идут вперед, дядя…
– Дмитровск, Дмитриев, Севск… Севск… Севск… Черт! Вот бои, должно быть!..
– Оставьте газеты. И вам не наскучит? – почти каждый вечер приходил к нам сын соседа, молодой ротмистр Длинноверхов, не знаю какими бесконечными командировками примазавшийся к Харькову. – Газетные известия – всегда только контррельеф фронта. Поняли? Ей-богу, не понимаю, что тут интересного: приводить всю эту чужую брехню к единому знаменателю и решать потом алгебраические задачи. Ну – победа, ну – поражение… вот вам и оба возможных ответа. Не все ли равно?
– Ротмистр!
– Знаю, что не корнет. Потому и говорю так, поручик. Прежде всего, заметьте, – это спокойные нервы. Восторг же и тревога для них равно вредны. Поняли? Пойдемте-ка лучше в город.
В городе лужи были уже скованы льдом. Падал мелкий снег, сухой и колкий.
– Романтизм может быть создан. Его и создали. Но я, поручик, человек с железным затылком! – уже на Сумской говорил мне ротмистр. – Нужно глубоко в карманы опустить руки, научиться свистеть сквозь зубы и проходить сквозь все события. Не оборачиваясь. Поняли? Одним словом, нужно иметь железный затылок. А у вас затылок гут-та-пер-че-вый. И это от романтизма, поручик. Романтизм, как известно, ослабляет организм. Говорю рифмованно, чтоб лучше запомнили. Зайдем, что ли?
Мы зашли в какой-то подвал, освещенный лиловыми огнями. Стены подвала были разрисованы острыми треугольниками. Окна задрапированы. Глухой гул многих голосов встретил нас и поплыл над нами, качаясь.
Мы отыскали свободное место и заказали ужин. За круглым столиком около нас пировали три офицера-шкуринца и молодой чернобровый юнкер. Когда мы вошли, они только что оборвали какую-то песню. С ними сидела декольтированная женщина, с густыми рыжими волосами, перехваченными вокруг лба широкой черной лентой. Женщина была пьяна и, выше колена освободив из-под юбки ногу, водила носком лакированной туфли направо и налево. Офицеры-шкуринцы тяжело ворочали головой, пытаясь поймать глазами кончик ее туфли.