Да, сонатой шедевр глазовский никак нельзя было назвать. Просто само произведение именовалось так – «ЗЕМНАЯ СОНАТА». Здесь было четыре части. Четыре глыбы! Четыре Атлантиды, найденных в пучине вселенского бытия… Повторюсь, не грех: десятки тем и каждая по праву могла бы стать первоосновой для целой симфонии, оратории либо краеугольным камнем в любом из чисто камерных жанров – будь то вокализ, скерцо, этюд, прелюдия, настолько насыщенно, плотно, лаконично легли звенящие даже на пианиссимо семь цветов радужного звукоряда: до, ре, ми, фа, соль, ля, си… («По ступенькам поднимись, вспомнилось случайно… си, ля, соль, фа, ми, ре, до – и обратно вниз спустись!») Сквозь все эти россыпи проторённо, тревожно, нервно бился огромным сердцем пульс надтемы – канвы. Позывные его пронзали время, пространство, уносились безоглядно в дали взакрайние, отражённо возвращались, напоминая о Главном, нащупывая Главное и обнажая подходы, предтечи, причины причин… и не пропадая в ослепительной мгле встречных веков! Несколько минут… полчаса пролетели фантастической феерией, сном наяву. Наконец, приложив немалое волевое усилие, он оторвался от нотоносца и клавиатуры. Былые противоречивые страхи улетучились, сменились восторгом, завистью белой, наконец, некоторым разочарованием в собственной судьбе – последнее стало исподтишка, но злобно, яро подтачивать, глодать, грызть душу. Ах, если бы, если бы!..

Раздумчиво встал, отбросил прочь смуту, обложившую со всех сторон… Сделал несколько шагов медленных, нерешительных, к окну – и не к окну вовсе, а в прошлое, в те времена, когда всё только-только начиналось, казалось прекрасно розовым, голубым, сверкающе легкокрылым… Ах, если бы, если бы!.. Он будто хотел что-то там подправить, изменить, переиначить… Или ему так представлялось, ведь «ЗЕМНАЯ» и была…

…«ЗЕМНАЯ» – оправдание его! – поразила вдруг молниеподобная мысль – И ЕГО!! И… ЕГО!!! Не только Глазова…

…сам же продолжал двигаться по направлению к окну. В глаза бил яркий луч, единоцарственный! московского летнего полдня. Свет жгучий заставил не просто зажмуриться – остановиться. Что, ЧТО?! именно сможет он, Бородин, переделать в лучезарном всегда детстве, в детстве нежном, цветущем, светлом? И поможет ли это ему, даже если (ах, если бы-если бы!..) совершится чудо, случится невозможное?

Уткнулся лбом в прозрачную тонкость стекла, остудил чувства. Ощутил себя… Оторванность, заброшенность и беспомощность почувствовал было в потоках вихревых судьбы, но… но потрясающая глазовская музыка продолжала звучать гордо в груди, музыка вызывала на спор, на бой во имя высшей правды, сокрушала внутренние миры исполнителя каскадами ответных эмоций, вал за валом победительных гимнов… Вдруг страшно захотелось ему, чтобы не было перед ним этой невидимой вертикальной преграды, чтобы сюда, в его гостиную, напрямую вливались волны бушующего человеческого моря и – вот оно, самое-самое – чтобы облистали живые волны те скалу – «нерукотворную» (усмехнувшись, простил себе плагиат невольный…), чтобы разделили с ним счастье первооткрывателя… Пока-то он изучит, отработает текст, неоднократно прорепетирует исполнение, договорится о показательном выступлении, о генеральной репетиции, пока-то сверху назначат дату, скажем так, премьерного концерта – а хочется сейчас же, немедленно подарить слушателям диво дивное, этот несказанный сноп сияющих звуков, пусть люди станут ещё богаче, счастливее…

Распахнул настежь створки. В комнату ворвалась Москва – её душа, её говор, её многоликий взгляд. Почудилось: столица сегодня немного другая, она словно бы подслушала отдельные фрагменты, куски из «ЗЕМНОЙ», наигранные в экстазе первопроходца им… – подслушала и замерла в предвосхищении обновления.