И прежде всего расспросил проведшего десятилетие во тьме брата о виденном им там. Монах, ничтоже сумняшеся, отвечал: с течением времени после начала медитации, ему закрылись земные тревоги, а ум стал подобен белому листу, на которые некто незримый набрасывал первые строки. А после, лист порвался, обнажив миры, о которых он не знал доселе, и пространства, которые оставались закрытыми для сего мига. Дальше больше, вселенная медленно раскрывалась пред его внутренним взором, открывая тайны, скидывая с себя шелуху ложных пониманий. Он сам не замечал, как начал записывать приходившее на ум, как постиг, что язык, данный ему от рождения, оказался слаб, чтоб с ним можно было отождествить истины, а потому монах стал обозначать явления символами и составлять из них связи меж константами мироздания. Он читал вселенную, ровно открытую книгу, поражаясь своему видению и тому, сколь слаб он и неразумен, сколь мало знает и как ничтожно все, способное запечатлеться в его разуме. С горечью видел Ханепет, сколько всего упускает, но надеялся, что другие, кто пойдет следом за ним, откроют больше тайн, ибо подготовятся к постижению.

Государь пристально взглянул на листы, испещренные мудреными символами и непостижимыми словами, и закрыл фолиант. После чего спросил брата Ханепета:

– Все ли тебе открылось, монах, о нашей вселенной?

– О, да, великий брат мой. Но всего записать я не смог, ибо…

– Я понял, брат. Позволь спросить тебя, зрел ли ты будущность нашего мира?

– Да, понтифик, ее зрел я с удивительной легкостью, будто все случившееся, уже занесено в скрижали будущности, и хотя мы по-прежнему вольны в своих поступках, но они не повлияют на суть вселенной и хода ее не изменят.

– Так и должно быть, брат, – ответил государь. – Не можно простецу становиться причиною раздрая в горнем мире. Расскажи лучше обо мне, как долго мне править? Видел ли ты это?

К огорчению правителя, монах покачал головой.

– Увы великий брат, не смог я того разглядеть и поясню, почему. Род человечий предстал мне лишь мелким штрихом на глади земного бытия, столь малозначимым, что не успел я и помыслить, как его история закончилась и ушла в небытие, а мне открылись совсем иные сферы.

– Но расскажи тогда о моем наследии, брат. О величественных храмах, о дворцах и акведуках, что строил я, и которые простоят века и тысячелетия.

И снова монах покачал головой.

– Я не успел узреть этого, понтифик, прости мне.

– Но может род мой возвысился еще больше на земле? – недовольно произнес правитель.

– Видишь ли, понтифик, – осторожно продолжил брат Ханепет, – я ничего не успел увидеть в делах людских. Знаю лишь то, сколько роду человечьему отведено в будущности и, увы, это все, что мне ведомо о столь незначительном, по меркам вселенской сущности, явлении.

Государь ошарашено замолчал, велел было позвать святых мудрецов, но снова перевел взгляд на брата Ханепета.

– Ты хочешь сказать, что все сделанное мной и моими потомками, да продлится их род тысячи лет, незначительно? – в голосе его прозвенел металл.

– В нашем мире все, что ты создал, понтифик, все столь значимо, что превосходит всякие достижения государей древности. Но для вселенной…

– Я ничтожен? – рыкнул государь. – Для нее я никто?

– Увы, великий брат мой, я лишь знаю, что человечество пребудет на земле еще около десяти тысяч лет, после чего угаснет, и сменится другим разумным родом. А ему на смену придет иной, и еще один, а после земля наша будет сожрана солнцем и перестанет существовать. Следом же за ним сам солнце полыхнет огнем на планеты и погаснет.

– Постой! Я приказываю тебе говорить о делах иных. Если ни я, ни потомки наши не достойны, по твоему суждению, величия вселенной, то держава наша, как она повлияет на мироустройство?