– Мы в поход в Святую землю идем! – проговорил Бертран, чтобы как-то нарушить повисшую неловкую паузу.

– Похвально, похвально, сын мой! – тускло ответил францисканец, взяв самый маленький кусочек от гуся и такой же небольшой кусочек хлеба. – Сарацины – враги всего рода человеческого, прислужники сатаны, поганые выродки… Убивай их, сын мой, во славу Божию!

Слуги шевалье, наевшись, встали из-за стола и пошли к лошадям, Генрих де Сов, тоже закончивший обед, поднялся, с удовольствием припадая к остаткам вина. Демонстративно рыгнув рядом с отцом Лотером, шевалье положил несколько денье на стол, бросил вожделенный взгляд на хозяйскую дочку и вышел из харчевни.

Бертран замялся, не зная, как следует распрощаться с францисканцем.

– Прощайте, святой отец. Мне надо ехать. Пора. Удачи вам в проповедовании!

– Ты один из немногих в этих землях, Атталь, кто отнесся к слуге Божьему по-доброму. Тебе это зачтется! Иди и будь храбрым! И помни – убей побольше сарацин. От каждого крестоносца зависит, сколько этих нехристей еще останется на земле.

– Я понял, святой отец, понял! А что, кто-то сделал вам плохо?

– Край здесь уж больно богохульный. Графство Тулузское хоть и замирилось с королем, да ересь не вывелась из умов и душ людских. Утром, еще заря только забрезжила, на меня напали, мешок накинули на голову и побили ногами и палкой. Еле вырвался я! Да и вижу я, как тут люди на меня смотрят. Не все конечно, но многие! Вот как спутник твой.

– Простите его, святой отец!

– Пусть Бог простит. А тебе спасибо, что не отказал мне, путнику, ни тогда, в своем доме, ни сейчас, за столом.

Бертран распрощался, а Жако упал на колени, прося благословения у францисканца.

– Почему вы так с отцом Лотером? – спросил Бертран Генриха де Сов, уже сидящего в седле.

– Я хоть и собираюсь стать тамплиером, но всю жизнь буду помнить, как такие вот проповедники, как этот францисканец, а может, и он тоже, двадцать лет назад своими подозрениями в ереси свели в могилу моего отца.

Король сладко потянулся на ложе, глядя на лилии, которыми вышит был шатер. Его крепкое, еще молодое тело не желало подниматься, чувствуя приятную усталость после долгой ночи любви. Королева Маргарита лежала рядом, полуприкрытая одеялом, оставлявшим на виду в легком полумраке шатра красивые груди. Людовик поцеловал ее плечо и ключицу, погладил грудь. Жена улыбнулась во сне, но не проснулась. Король вновь почувствовал острое желание прильнуть к ее телу, но не стал тревожить сон бесконечно любимой Маргариты. Он не хотел ни о чем думать – только об этой бархатистой, словно персик, коже, гладкой, нежной, без единой морщинки, об этих красивых полноватых грудях, словно и не вскормивших пятерых детей. Как же Маргарите удавалось так хорошо выглядеть и в двадцать семь лет не уступать самым ярким красоткам Франции, а многих и превосходить? Людовик был уверен – это Божья благодать, а еще, конечно, многочисленные красные, желтые, белые, оранжевые, фиолетовые баночки, флакончики с кремами, мазями, духами, отварами и еще бог знает какими жидкостями и порошками, во множестве используемыми королевой. Они и сейчас стояли на маленьком столике со стороны спящей Маргариты. Как только она проснется, еще не крикнув служанку, сама начнет прихорашиваться. Людовик любил наблюдать, как его жена ухаживает за собой, медленно, маняще, втирая растекающиеся крема в кожу. Часто во время этих процедур он становился перед ней на колени и целовал ее лоно, бедра и живот. В свои тридцать четыре он не знал другой женщины, кроме жены, да и никогда не хотел знать. Страсть к Маргарите пылала в нем многие годы, не утихая, и жена отвечала такой же взаимностью.