Потому что мать могла быть счастлива только с ним, с Павлом, своим ненаглядным и драгоценным.

– Ну прости, я закладки по паркам не собирала, – бросила Арина в чужое безжалостное лицо. Бросила правду, которую мать не хотела видеть: Павел стал солевым торчком, Павел никогда не был тем сияющим божеством, которое в нем видела мать.

И прирезал его такой же торчок. Жестокость, с которой Арина думала об этом, позволяла ей дышать.

– Уйди, – выплюнула мать. – Уйди. Умри.

Когда-то эти слова заставили бы Арину беззвучно разрыдаться, но теперь она лишь подумала: отлично, мне не придется ехать на кладбище и смотреть, как мать обнимает крест, заходясь воплями и мольбами.

– Пошла вон. Видеть тебя больше не хочу, знать не желаю. Будь ты проклята.

Арина очнулась, когда хлопок закрывшейся двери прокатился по подъезду. Обернулась – нелюбимая дочь, вечная помеха, вечный мусор, что наконец-то вынес сам себя – сжала ручку сумки, которую успела схватить с тумбочки. В сумке лежал паспорт, деньги – не так уж много, сколько там могла заработать первокурсница на свободной кассе в ресторане быстрого питания.

Но зато никто не вывернет содержимое сумки на пол в поисках карточки или наличных. И никто не скажет: “А зачем тебе вообще деньги? В семье все общее!” – особенно, если это общее нужно обожаемому Павлуше.

До учебного года еще месяц, но Ковалева, замдекана по воспитательной, наверняка уже вышла на работу. Она тоже была похожа на птицу, только хлопотливую и заботливую наседку, и Арина решила поговорить с ней по поводу общежития.

Ее охватила веселая злость. Хватит уже пытаться заслужить любовь женщины, для которой ты всегда будешь только помехой. Выйдя из подъезда, Арина двинулась было в сторону трамвайной остановки, но потом передумала. До универа двадцать минут пешком – прогулка всегда помогала Арине успокоиться, а копейка рубль бережет.

В первый раз мать выгнала Арину из дома, когда отец сказал, что уходит к другой. Что ему невыносимо так жить, и лучше он умрет под забором, чем проведет еще хоть день в одной квартире с законной женой. Мать выслушала его молча, со спокойствием античной статуи, а потом это спокойствие рассыпалось веером осколков брошенной в стену вазы и воплем: “И выдру свою забирай!” – который она швырнула в серое осунувшееся лицо своего пока еще мужа и вытолкнула Арину из квартиры вслед за ним. Была зима, в подъезде гулял ветер, и Арина побежала за отцом в стоптанных тапках на босу ногу, захлебываясь слезами и бесконечным своим одиночеством, но он, словно не видя дочери и не слыша ее криков, вышел на улицу, сел в машину и уехал. Рухнул в новую жизнь, не оглядываясь, будто вышел из царства мертвых.

Арина просидела два часа на ступеньках между вторым и третьим этажом – потом пришел Павел, веселый, молодой и дерзкий, пахнущий сигаретами, девичьими объятиями и счастьем, и она проскользнула в квартиру вместе с братом. Мать ничего не сказала, но Арина тогда окончательно осознала свою ненужность.

Августовский день был ветреным и прохладным, словно осень уже входила в город. Низко-низко висели облака, ветер выворачивал все листья изнанкой вверх; Арина ежилась и прибавляла шага. Хоть бы Ковалева уже была в деканате – может, получится заехать в общагу прямо сегодня. Разместиться на птичьих правах, но все-таки с крышей над головой. До начала учебного года еще есть время, она успеет подзаработать, да и потом не оставит свою свободную кассу. И…

Громада вывалилась на нее из проулка, когда Арина перешла по мосту крошечную убогую речонку. Сперва она не поняла, что произошло – просто попятилась от огромного, бурого, квохчущего, и под кроссовок подвернулся камень.