– Спасибо, – кротко поблагодарил Валентин. – Я подумаю.

– Думай, думай, – Чапа криво ухмыльнулся. – Только недолго.

– Кстати, – Валентин взглянул на часы, – можешь отправляться домой. Твоя смена уж два часа, как закончилась. А я пока пройдусь по территории.

Уже в дверях Валентин обернулся.

– Гоша не заглядывал?

– Гоша? Это тот мужичонка зачуханный? Вроде нет, не помню. Карбузый заходил, а этот нет. Зачем он тебе?

– Так… Стихи брал почитать, все никак не вернет.

– Чего? Стихи? – Чапа выглядел обескураженным. – Этот чухонец читает стихи?

Не отвечая, Валентин вышел в коридор.

***

«Зачуханного мужичонку» он обнаружил в щитовой. А перед этим еще раз побывал в кладовых, заглянул в пустующий душ. Именно в таких местах Гоша прятался от людей. Забитое существо, вызывающее у одних жалость, у других смех. Костлявый и нелепый, он был обряжен в такую же нелепую одежду: мышиного цвета брюки, боты на металлических молниях, вельветовая куртка времен шестидесятых и лыжная шапочка, не покидающая головы в течение всего года. Разнорабочий стадиона скрывал под ней лысину – главный объект насмешек. «Шмурики, откуда у нашего Гоши плешь? Червонец тому, кто расколется!..» Обычно не раскалывался никто, зато все с удовольствием гоготали. Гоша работал на стадионе уже пятнадцать лет и все это время неизменно числился в категории разнорабочих. Видно, сама природа снабдила его незримым седлом, на которое без конца вползали любители чужих загривков, посылая разнорабочего за пивом и сигаретами, заставляя копать, пилить и красить, под плохое настроение награждая оплеухами и пинками. И Гоша выполнял все безропотно, умудряясь однако сохранять при этом толику достоинства. Он играл роль отзывчивого малого, не желая признаваться ни себе, ни окружающим, что мало-помалу превратился в забитого раба. Именно эта нестыковка кажущегося и реального подтолкнула Валентина взять над Гошей опеку. Опека оказалась обременительной, не раз и не два приходилось разговаривать жестко, и тем не менее от Гоши отступились.

Разглядев в полумраке скрюченную угловатую фигуру, Валентин повернул тумблер и шагнул в щитовую.

– Привет, пролетарий!

С радостной суетливостью Гоша соскочил с лавки, пожав протянутую руку, неуклюже поклонился. Он действительно был рад Валентину, но улыбался смущенно и неестественно. Жизнь крепко поработала над ним, коли отучила делать такие простые вещи. Встречаясь с Гошей, Валентин нередко испытывал приступы раздражения. Согбенная фигура несчастного разнорабочего вызывала в нем слепую безадресную ярость. Почему ве так случилось, почему не срослось? Кто был в большей степени виноват – гены, семья или школа? Можно было ручаться, что подобных Гош по стране насчитывались тысячи и тысячи… Он с трудом взял себя в руки. В жизни мириться приходилось не только с этим, но именно в случае с Гошей он сознавал полное свое бессилие.

– Садись, – Валентин кивнул на скамью, а то Гоша так бы и стоял перед ним, словно рядовой перед генералом. – Садись и рассказывай.

Что-то пробормотав, Гоша зачем-то обошел скамью кругом и только потом неловко присел на самый краешек. Шагал он тоже нелепо – точно балерина выворачивая носки наружу, покачивая при этом костлявыми плечами, опасливо косясь по сторонам. Словом, – недотепа из недотеп. Смешной и жалкий, добрый и надежный.

Прежде чем заговорить, Гоша помолчал, собираясь с мыслями, плавным движением, словно пианист перед игрой, выложил на колени кисти рук.

– Сегодня прибирал в коридорах, – низким медлительным голосом начал он. – Чужих вроде не было. Начальники дважды собирались в кабинете, о чем-то ругались. Потом пили. Степчика заставили нырнуть с вышки, он жутко боялся, а все смеялись. Потом он еще нырял, пока не наглотался воды. Яша его шестом вытаскивал… А с утра суетились с сауной: меняли деревянную обшивку, вызывали техников.