Язык, которым мы пользуемся, чтобы сделать детей «измеряемыми», в зависимости от того, сколь много он значит в конкретном культурно-лингвистическом контексте, может вызывать больше или меньше ассоциаций. Артур Франк объясняет, что «успех рассказываемой истории, неважно, насколько она личная, зависит от того, связывает ли рассказчика и слушателей общее пространство нарратива» (Frank, 2010, p. 14). Например, из всем нам знакомого выражения «детская невинность» проистекает представление о том, что дети обладают некоторой врожденной мудростью (вспомним фразу «устами младенца…»). Под гипнотическим воздействием этого представления образ ребенка как будто выводится за рамки языка и огромного количества нарративов, накопленных нашей культурой. Кажется, будто детей нисколько не затрагивает развращающее влияние общества, но вот ребенок неумолимо взрослеет, его затягивает в мир социума, песок отмеряет последние секунды, и все – невинность и безгрешность навсегда утрачены. По крайней мере, так гласит история. Пол Клок и Оуэн Джонс указывают на то, что причиной появления подобного тоскливо-мечтательного взгляда на природу детства стали социально-экономические особенности индустриализации:
Сельская жизнь, в частности сельская местность, дикая природа противопоставляются таким образом разрастающимся промышленным городам… В то же время ребенок становится ключевой фигурой в романтическом мышлении, потому что ребенок ассоциируется с природой, ставшей по-новому привлекательной.
…И в ребенке, и в природе видели чистое и невинное, даже райское состояние… не запятнанное взрослением и, соответственно, развитием «общества» (Cloke & Jones, 2005, p. 323).
Когда однажды дети столкнутся с миром стали и копоти, им придется пройти ученичество в обществе, которое ждет их с нетерпением и которое навсегда изменит их. По иронии судьбы, мы по-прежнему зависим от языка, метафор и знакомого культурного нарратива, поэтому легко можем представить себе эту картинку. И даже понимание того, как устроен этот нарратив, не делает картинку менее убедительной. Родители в результате чувствуют, что перед ними стоит невыполнимая задача – защитить своих детей от цивилизации, которая придет и отнимет присущие им природные дарования в угоду своему грязному образу и подобию.
Сегодняшние родители часто замечают, что воюют на два фронта: они должны сканировать внешний мир на предмет возможных опасностей и одновременно обращать внимание на внутренний мир своих детей – постоянно мониторить, что может быть не так внутри. Это язык защиты (т. е. уязвимости) и дисфункции (т. е. ненормальности), именно он выбирается для разговора в кабинете терапевта. Вот, к примеру, как Беверли, мать девятилетней Морин, использует диагностические термины в первой беседе по телефону с Дэвидом М. (Д.М.).
Беверли (очень озабоченно): Боюсь, что у нее тревожное расстройство.
Д.М.: Что именно вас беспокоит, что вы заметили?
Беверли: Ну, у нее всегда были проблемы с сепарацией.
(Д.М. вспоминает, что язык клиницистов привлекает родителей не меньше, чем профессионалов.)
Д.М.: Я могу представить, что вы имеете в виду, но могли бы вы рассказать подробнее?
Беверли: Ну, она никогда не хочет пойти поиграть с детьми, если я не иду с ней. Раньше я об этом не задумывалась.
Д.М.: Почему вы задумались об этом теперь?
Беверли: Я заметила, что она изменилась, когда умер ее дедушка. Он умер недавно от сердечного приступа. С тех пор она все думает, что ее деда был бы еще жив, если бы она повнимательнее наблюдала за ним, когда он приходил в последний раз. Вчера она спросила меня, по каким признакам можно заметить приближающийся инфаркт. Она слишком маленькая, чтобы задумываться о таких вещах. Она должна радоваться своему детству.