Имейте в виду, что мы не ставим своей задачей полное изложение нарративной теории. Исследованию нарративной теории посвящено множество книг и профессиональных журналов. Это вообще особая область, основа деятельности историков, режиссеров, писателей, драматургов, антропологов, социологов, теоретиков феминизма, не говоря уже о терапевтах. В этой книге мы исследуем лишь ключевые моменты теории, которые важны именно для терапевтов и их практических (хотя и творческих при этом) целей.

Опыт, безусловно, имеет значение, но только тогда, когда мы обращаемся к языку, чтобы придать смысл произошедшему. Язык служит не столько для воссоздания событий, сколько для их описания и оживления. С помощью слов мы не только передаем информацию, не только выстраиваем цепочку уже свершившихся фактов, ожидающих того, чтобы их собрали воедино. Слова могут определять намерения, то, чего еще нет, но что может стать известным. Майкл Уайт напоминает: «К языку надо быть очень чувствительным. Слова очень важны. Во многом они и есть мир» (White, 1995, p. 30). Мы существуем в пространстве языка и метафор, которые используем, так что те события, о которых мы говорим, в результате и запоминаются, становятся значимыми для нас (Bruner, Winslade & Monk, 2000).

Важно помнить о том, что слова «неравноправны». Некоторые из них наделены большей силой, они уже стали больше, чем просто словами. Их практически лицензировали для официального использования. В них уже столько вложено и они так широко распространены, что практически стали каноническими. Эти слова внушают благоговение, с ними шутки плохи. Вот две самые распространенные фразы: «детям нужны правила» и «дети, естественно, будут проверять границы дозволенного». Мы к ним так привыкли, что не замечаем, что любому произносящему их человеку они придают веса и авторитета.

Любой язык насыщен конструкциями, отражающими культурные стереотипы и исторически обусловленные нормы. И хотя некоторые термины мы используем так часто, что их истинность не вызывает сомнений, все же их родословная, которую мы легко можем проследить, весьма подозрительна. Микита Хой опирается на работы Михаила Бахтина, чтобы подчеркнуть эту точку зрения: «В одном-единственном слове, в единственном высказывании Бахтин обнаруживает целую коллекцию древнейших представлений, сюжетов и идеалов, веками использовавшихся ораторами и писателями. Весь язык… грубо говоря, делится на социальные диалекты, характеризующие поведение определенных групп людей [и] профессиональный жаргон» (Hoy, 1992, p. 767). Те повседневные, привычные нам выражения, в которые мы упаковываем нужные значения и метафоры, часто ограничивают то, что мы хотели бы передать словами, и, соответственно, ограничивают наше понимание того, что мы хотим сказать в действительности (Madigan, 2011). Когда мы собираемся с мыслями и готовимся высказаться, язык действует как сила гравитации и тянет нас к господствующим идеям, которые мы ошибочно принимаем за абсолютные и неопровержимые истины. Бахтин указывает на то, как «единый язык дает выражение силам, действующим в направлении конкретной словесной и идеологической унификации и централизации» (Bakhtin, 1981, p. 271). Когда мы говорим об «ужасных двухлетках», «безгрешности ребенка», «детских забавах» и используем выражения типа «смотреть на мир глазами ребенка», мы скорее произносим их непроизвольно. Эти фразы всегда у нас на кончике языка, как будто те, кто рассказывал истории до нас, вложили их в наши уста. Подобные прописные истины определяют сюжетные линии рассказываемых историй и накладывают отпечаток на образы молодых людей (например: «средний в семье ребенок чувствует себя заброшенным», «подростку положено бунтовать»).