– Кому еще мы понадобились? – спросила Акха.

– Никому. Нет, больше никому, – снова, как ни в чем не бывало, улыбнулся он. – Я выпил слишком много этой дряни, – скривился он, покосившись на кувшин. – Просил вина, а принесли эту гадость. В голове кисель, заболтался я с вами; мысли наружу прут, как мухи, через дырявую занавеску, зато рука не болит.

– Вы проболтались эрл, – подозрительно произнес Эламир. – Так кому же все-таки мы еще нужны?

Маер пожал плечами, но пророка это не убедило. Встревоженный голос Эламира вновь раздался в нависшей вдруг тишине.

– Акха, о чем он сейчас думает? – спросил он, пододвигаясь к столу, пытаясь рассмотреть Маера получше.

– Если б я знала, – посетовала Акха. Такого ответа Эламир ожидал от кого угодно, только не от нее.

– А я думал, ты все знаешь, – иронично заметил Маер. Некоторое время девочка испытующе рассматривала его глубокие голубые глаза, наблюдала за поворотами головы, и движением губ, но ни взгляд, ни мимика не выдавали волнения. Акха обратилась к Эламиру:

– Мы не можем ему верить. Он изменился. Я заметила это, как только он вошел. Я больше не слышу его… – значительно произнесла она. – И серебрянных, которые пришли с ним, тоже не слышу. Они стояли у восточной башни. Решила, что мне показалось, но нет. Может, они здесь и не причем, и я теряю свой дар просто, потому что время его пришло, но скорей всего дело все-таки в них. Ведь вас я слышу, и Приота слышу, и солдат на стене слышу, а этих нет. Эрл Маер, признавайся, что ты нацепил на себя – браслеты, кольца, амулеты?.. Кто дал тебе их? Тот слепой старик, который приехал сюда вместе с Талином Ротриком?

– Какой еще старик? – удивился эрл.

– Ты знаешь о ком я. Ты проболтался. Твои руки выдают тебя. Ты сжался. А уши покраснели – верный признак. Ты что-то прячешь.

– Неужели покраснели? – тонкие пальцы Маера помяли пушистую мочку уха. – Придумываешь?

– С кем ты Маер, – обескуражила Акха прямым жестким вопросом.

– С самим собой, – ответил он, и поднялся на ноги. Но стоять было не просто. Его качнуло в сторону, и чтоб не упасть, пришлось упереться рукой в стену.

– Ух-ты, – удивился он своему состоянию. – Такая вот неожиданность. Пил, пил, и вдруг напился. – Обведя взглядом всю компанию, печально произнес: – Вы славные детишки. Мне жаль, что все так глупо срослось. Но так бывает. Жизнь грубый не отесанный булыжник, из которого не выточишь скрипки. Сидишь в тепле и уюте, весь такой изысканный, тонко чувствующий, душа нежная, как усики у кузнечика. А в голове рождается мелодия – неповторимая, нежная и беззащитная, как пальцы младенца. Ткется, как сложный витиеватый узор на ковре. Стол, бокал вина, мерцает свет свечи, а под рукой чертежи нового корабля. И хочется сделать его таким же неповторимым, сложным и гармоничным, как эта мелодия – туру-тут-туру – туру… – напел он, копаясь в памяти. – И все так прекрасно, и так хочется самому быть прекрасным, и совершить для всех большое чудо. А потом бац! И конец. И ты уже бьешь кого-то молотом по голове. А потом тебя… А потом снова ты… Почему? – Маер высоко понял плечи, и удивленно потряс головой. –Куда, когда все делось? И все трещит, и кругом кровь, и чьи-то мозги, и какие-то обломки костей, и еще что-то липкое с волосами… Как это могло случиться, ведь ты другой, ты умный, славный, ты тот с чертежом… Тот, который для всех, а ни это тупое, вопящее, человека-подобное чудовище. Которое хочет только выжить. Готовое перегрызть горло любому, только бы выжить. Выжить для себя. Выжить и больше ничего. Ничего мы не можем с этим поделать. Вот он ты настоящий. Самый настоящий. А того, с кузнечиками и узорами, как оказалось, ты просто придумал. Потому что так удобно. Но жизнь заставит тебя стать честным. Жизнь, свинорылая старуха, с копытами вместо рук, и к каждой роже она поднесет зеркало, чтобы мы, наконец, увидели свое мерзкое отражение. Сухая, бесчувственная. Да, – погружаясь в себя, заключил он. – Жизнь не солнечный зайчик… Прощайте, мои милые, славные друзья. Жаль, что так сложилось. Все могло бы быть иначе. Прости Акха, но ты не оставила мне выбора.