. Листья – как ладони. Корни – как пальцы. Каждое дерево – как человек. Кто добрый, кто злой, кто молчит, кто зовёт.

И пошёл он по лесу, глядя не глазами, а чем-то другим, что за

лбом шевелилось и в груди теплилось. Смотрел – и видел. Где лиса прошла, где заяц скрылся, где гриб дышит под мхом.

А к вечеру вышел он из чащи – не уставший, не испуганный, а просветлённый. С того дня зрение его прояснилось. А глаза у него остались те же – светлые. Только в них лес появился.

И если кто-нибудь спрашивал его:

– Как ты так зорко видишь?

Он отвечал:

– Лесом смотрю. Он во мне.

Тимофей замолчал.

Я сидел, не дыша. Не сказка – будто обряд.

Я не осмелился спросить: «Выдумал?»

Потому что знал – не выдумал.

– А тебе, – сказал он, – тоже бы не мешало на глаза не смотреть. Смотри в лес. Он покажет.

Мы вышли на улицу. Вечер.

Сосны стояли как стражи.

И правда – будто глядят.

Этот рассказ стал для меня первым ключом. Видение – это не функция, это со-настройка. В русской традиции это часто прячется в сказке: зрение появляется, когда не боишься смотреть, когда умеешь молчать, когда «внутреннее око» начинает работать. У деда Тимофея оно было открыто.

В следующей деревне мне расскажут о немой воде, которая отражает только правду. Но пока я иду в лес. Смотреть.

Вторая ночь в Лапотном-Гнезде выдалась еще более сырой и звенящей. Дождь не лил, а будто дышал в землю – мелко, туманно, изнутри. Я лежал на чердаке у деда Тимофея, укутавшись в старое армейское одеяло, и не спал. Потому что под самым моим боком, внизу, под скатом крыши, что-то капало. Не с крыши – изнутри. Капало ритмично, настойчиво. Как будто кто-то шептал водой.

Наутро Тимофей сказал:

– Пора тебе к воде сходить. К той самой.

– К колодцу? – спросил я.

– Не к колодцу, – сказал он, – а к ней. Она всё слышит. Только молчит. Оттого и зовут её Немой.

Он выдал мне жестяную кружку, показал тропу и добавил:

– Только не пей сразу. Сначала – помолчи над ней.

До Немой воды было минут сорок по мокрой листве. Дорога шла сквозь ёлки и плакучие осины, потом мимо заваленной часовенки, потом вниз, в ложбину. Там, между камней, стоял вековой деревянный сруб, чёрный, с обитыми берестой краями. В нём – вода, прозрачная, будто стеклянная, и в то же время – невидимая.

Я наклонился – и не увидел своего отражения.

Вода была гладкая, неподвижная и… молчаливая. Не звенела, не пела, не журчала. Просто была.

Я просидел у неё десять минут. Потом – тридцать.

Не пил. Не двигался. Только смотрел.

И вдруг – в толще воды, не у поверхности, а глубже – всплыла девочка. Лет шести, с косичками. Она смотрела прямо на меня, не мигая. Не пугающе – а серьёзно. Как будто проверяла.

И тут я услышал шаги.

Сзади, по тропе, пришла старая женщина – в телогрейке, в ситцевом платке, с ведром. Подошла и, не глядя, сказала:

– Увидел?

Я не ответил.

– Правильно. Те, кто сразу спрашивают – не видят. А кто сначала молчит – тем вода покажет.

Она зачерпнула воду, накрыла ведро тряпочкой и села рядом.

И заговорила. Не спеша, ровно, как будто сама вода говорит через неё.

– Давным-давно, – сказала она, – была деревня. Там родился мальчик. У него с рождения были мутные глаза. Ни свет, ни темнота. Ни тень, ни цвет. И вот, однажды, его мама повела его к этой воде.

Но вода не хотела говорить. Она была молчалива, как утро.

И тогда мать стала петь, не словами – а просто душой. Так, как поёт сердце, когда уже не надеется.

И в тот миг мальчик увидел – не воду, а то, что скрыто в людях. Он стал смотреть – и видеть. Не глазами, а изнутри.

С тех пор эта вода немая. Она не скажет. Но покажет.

Женщина поднялась, погладила по плечу: