— Нет! — сердито выдохнул Сеня, раздув ноздри, сжал губы, проговорил уже не столь твёрдо и гораздо тише: — Она сама. Ну, в общем, она сказала, что, если я с ней не встречусь, я ничего не сдам.

— И ты поверил? Что её папа-декан станет потакать любовным прихотям своей дочери. Заваливать на экзамене какого-то парня, который отказался с ней спать.

Раньше я считала, что «глаза забегали» всё-таки по большей степени образное выражение. Оказалось — вовсе нет. Они реально словно бегали, Сенины глаза, метались из стороны в сторону, лишь бы не встретиться со мной взглядом. И это было намного красноречивее любых слов, настолько, что я поверила мгновенно и безоговорочно.

— Угу. Похоже, не отказался. — Я не дала ему в очередной раз произнести моё имя. Я уже поняла, оно звучит именно тогда, когда Сене больше нечего сказать. Но я и сама прекрасно умела делать выводы, без подсказок и откровенных признаний. И выговаривать те фразы было реально больно. — То есть ты всё-таки не просто встречался пару раз. Ты ещё с ней и спал. — Я сглотнула распирающий горло комок и даже смогла усмехнуться. — Или это она сама тебя изнасиловала? А ты отбивался и плевался от отвращения.

— Жень, ну прекрати. Я ведь и за тебя переживал.

— За меня? Это каким же образом? Ты боялся, что её папочка попрётся ещё и к нашей деканше и как коллега коллегу попросит её отчислить меня из универа, чтобы я не путалась у его доченьки под ногами? Сень, неужели ты не понимаешь, как это бредово звучит?

— Это ты не хочешь понять.

— Куда уж мне?

— Жень.

Да что он заладил, как попугай? Задолбал.

— Что? Что ещё? А не пошёл бы ты, Сеня, на хрен. Не надо больше ничего говорить. Мне и так хватит. Даже слишком. Я… я…

— Ты чего здесь?

Рома щёлкает выключателем, свет зажигается и разгоняет воспоминания. Оказывается, я стою посреди прихожей с телефоном в руке. Его экран уже чёрный. Все свидетельства прошлых событий тоже «выкл.»

— С тобой всё в порядке? — опять интересуется Рома и внимательно посматривает, а я, как и тогда, незаметно сглатываю комок в горле и со всем убедительно заверяю:

— Конечно. В порядке.

Он делает вид, что верит, спрашивает уже совершенно другими интонациями, не встревоженными, а немного ироничными, подначивающими:

— А чего тогда здесь торчишь? Пришла меня проводить?

— Проводить?

— Ну да. Я на работу. — Он надевает кроссовки, подходит к двери, начинает отпирать замок, деловито приговаривая: — Вернусь поздно. Очень поздно. Так что ложись спать, не жди. — И перед тем, как выйти, разворачивается ко мне и, сосредоточенно насупившись, сообщает: — Хотя ужин можешь приготовить. Только что-нибудь лёгкое. Не стоит ночью наедаться.

— А ты не обнаглел, соседушка?

Рома машет ручкой, улыбается и исчезает за дверью. Улыбка у него вовсе не чарующая и не эффектная, но мне нравится. Она искренняя и тёплая, а воспоминания отступают ещё дальше. Я громко и глубоко вздыхаю, словно выдуваю из себя их остатки.

И правда, вот зачем я опять всё это вспомнила? Зачем? Я не из тех, кто упивается собственными страданиями. Я не люблю быть несчастной. Мне это не нужно, а другим — вообще, наплевать, радуюсь я или мучаюсь.

Арсений потом ещё несколько раз пытался со мной объясняться: и просил прощения, и уверял, что любит, и возмущался, и давил на жалость, изображал жертву обстоятельств. Убеждал, что Милана ему не нужна. Однако сейчас он с ней. Хотя учиться дальше не стал, устроился на работу и больше не надо бояться гнева и мести декана.

Ну вот, опять. Хватит, Женя. Хва-тит!

Жалко, что Рома отвалил. С ним можно поболтать и отвлечься. Опять звонить Катюхе? Но та наверняка не удержится и спросит, ходила ли я по ссылке. Она думает, что, если мы вдвоём безжалостно перемоем косточки Сене и самонадеянной овце Милане, мне полегчает.