– Мы были вчера с сестрой, сидели на прекрасных местах в Сфенде.

– О, потратились, наверное! – воскликнул Амиридис.

– Да нет, нам в этот раз повезло: Василь подарил Лизи билеты на все семь дней.

– Какой Василь? Неужели Феотоки?

– Он самый, – подтвердил Григорий, но, взглянув на Панайотиса, понял, что сболтнул лишнее.

Поджав губы и нахмурившись, журналист процедил:

– Ну конечно! Им же бесплатные билеты целыми пачками дают, почему бы не пустить пыль в глаза!

Стратиотис замолк на несколько минут, после чего стал раскланиваться:

– Друзья мои, вы тут сидите, а я действительно должен пойти переговорить со здешним начальством.

– Ступай лучше на кухню да поговори с поваром! – Фома хохотнул. – У него наверняка самое вкусное припасено для дорогих гостей!

Панайотис не ответил на шутку друга. Григорий посмотрел вслед журналисту и задумчиво потер переносицу.

Пока кувикулария затягивала шнуровку на корсете августы, Евдокия ядовито размышляла о представителях литературного бомонда, с которыми она дважды в месяц устраивала встречи в дворцовом ресторане «Парнас». Поначалу, когда дочь сообщила ей о двух романах Киннама, которые, оказывается, уже давно вовсю обсуждали в школах и в Университете, особенно первый, посвященный жизни людей науки, императрица поразилась, что до сих пор ничего о них не знала, хотя на «парнасских вечерах» обычно обсуждались наиболее интересные литературные новинки – как, впрочем, и оказывавшиеся на поверку не особенно интересными и даже более чем посредственными. Катерина тоже удивилась, узнав, что мать до сих пор не читала «Записок великого ритора».

– Я была уверена, что ты их давно прочла! – воскликнула она. – Всё собиралась спросить, как они тебе, но так и забыла… Неужели твои «парнасцы» ничего про них не говорили?

Да, «парнасцы» помалкивали, и Евдокия, прочтя романы Киннама, отлично поняла причину этого молчания: великий ритор оказался настолько талантлив, что большинство произведений, которые читались их авторами на «августейших» литературных вечерах и нередко издавались при финансовой помощи первой женщины Империи, не выдерживали сравнения с его романами – обстоятельство тем более обидное для всех этих сочинителей, что Феодор только начал пробовать свои силы в области художественной литературы, если, конечно, не считать его предыдущей переводческой деятельности. Будь он писателем одного уровня с большинством литераторов, они бы, естественно, обсудили его и вынесли с высоты «Парнаса» вердикт. Но, несмотря на всё свое самолюбие и самолюбование, над которыми так любил подтрунивать Цец в юморесках из серии «Парнасская плесень», они осознали, что имеют дело с литературой совсем другого уровня… и предпочли промолчать – опасаясь, конечно, как бы августа, прочтя новые романы, не сделала их автора своим литературным фаворитом.

Разумеется, подобное отношение друг ко другу собратьев по перу не было новостью для Евдокии, но сейчас оно вызвало у нее больше раздражения, чем иронии, и даже навело на мысли о том, не теряет ли она время, опекая всю это пишущую братию. В самом деле, за последние два года наиболее удачными литературными проектами из тех, которым она помогла финансово, было издание первого романа Кассии Скиату, сборника стихов Катерины Канаки и романа Антония Евгениана «Водоросли» – они имели большой успех, и для своих следующих произведений эти авторы уже легко нашли издателей сами. Но, что характерно, именно эти авторы наименее охотно обсуждались в кругу постоянных посетителей «парнасских вечеров», а если и обсуждались, то больше на предмет недостатков, чем достоинств. Более того, о романе Кассии августа узнала тоже со стороны и почти случайно – от синкелла, благодаря которому она затем связалась с автором по электронной почте и получила на прочтение рукопись. Сама Кассия до сих пор не бывала ни на одной из «парнасских встреч»; императрица неоднократно собиралась пригласить ее, но, представляя, как в эту довольно молодую и, конечно, не слишком искушенную в светской жизни монахиню вцепятся такие «акулы» как Сергий Лукарис, каждый раз передумывала. Теперь, после случая с романами Киннама, эта зависимость от мнений литературного бомонда показалась ей почти оскорбительной.