– Спасибо, – я поежилась. – Перепугали они меня крепко. Это все из-за того случая… Ну, помнишь, когда на нас напали, тебя поранили еще…

– Не ходи больше в город, – вздохнул певец. – Хелд прав, может, нам стоит уехать?

– Нам?

– Ну да. Нам всем. И тебе, и приятелю твоему Ратеру, и Хелду. И мне тоже, раз все так криво повернулось…

Я покачала головой.

– Не могу. У меня тут… много дел. Я не могу сейчас уехать. Потом, может быть.

– Да какие дела, когда земля пятки жжет! – снова возмутился паромщик. – Вот споймают тебя, девонька, на кусочки порежут, а потом обратно сошьют, чтоб где клад лежит, показала! За золото твое любой душу продаст, будь он хоть Пес Сторожевой, хоть примас андаланский, прости господи… Поедем, переждем, потом вернемся, через годик-полтора…

Тут не в одном золоте дело, хотела сказать я, но только рукой махнула. Никуда я не поеду, пока Малыша не найду… пока его Амаргин на Ту Сторону не заберет. Еще Мораг, покушения, обряд, Каланда. Взялся за гуж… Нет, не могу я уехать.

А потом, вряд ли Амаргин меня отпустит. Может, это очередная сложность, которую мне необходимо преодолеть… мало ли что ему в голову взбредет, ехидне магической. Для него наблюдать, как я корячусь – одно удовольствие. Начну ныть – пошлет на все четыре… Зато лекцию заумную прочтет в награду, если жива останусь.

Холера черная.

Неожиданно я зевнула. Разозлилась на себя и зевнула еще шире.

– Иди-ка ты, госпожа моя, сны досматривать, – усмехнулся Пепел.

– А вы?

– А мы тоже прикорнем до утра, правда, Хелд?

– И то дело, – паромщик раззевался вслед за мной.

– Вы только в другую комнату не уходите, – попросила я. – Постель широченная, все поместимся. А то мне как-то не по себе одной.

– Не стесним? – Пепел смотрел не на меня, а на паромщика.

– Ни в коей мере. Широченная, говорю, постель.

– Я лягу рядом с барышней, – заявил бдительный Хелд. – А ты, господин хороший, на краешке.

– Да хоть на жердочке, – тут Пепел не выдержал и тоже от души зевнул.

Сумерки

Полнолуние!

В зелено-золотом небе медовой кувшинкой цвела луна. Воздух превратился в лунный сок – опаловый, янтарный, тающий, неистово-нежный, оставляющий в горле сладостное, с тайной горечью, с ума сводящее послевкусие. Что-то еще насыщало этот воздух, что-то, находящееся за пределами моего восприятия, отчего упоенно заныло сердце, а душа задрожала, как переполненный тонкостенный бокал.

Луна! Ровного сияния ее было много, неохватно много, но глаза меня отчего-то подводили, казалось – зрение меркнет, хотя все вокруг было видно с ошеломляющей четкостью. Сумеречное бесплотное золото – лишь малая толика немыслимого света, что оказалась доступна моему человечьему зрению, остальное пронизывало тело тоской и радостью, неощутимым ветром проникало и уносилось прочь, даром расходуя на меня свое волшебство.

Стеклянный Остров тонко вибрировал под ногами, сообщая всему телу едва переносимое напряжение, и мне мерещилось – сейчас меня просто разорвет на кусочки или же схлопнет, как мошку меж ладонями земли и неба.

Ирис держал меня за руку, но я еле ощущала его прохладные пальцы: он, Ирис, находился сейчас по большей части там же, где весь этот остров и весь этот воздух и лунный свет, а здесь, со мной, была лишь тень его, почти бестелесная, почти прозрачная, постоянно ускользающая тень. Эхо, отзвук, небыль, игра воображения…

Каменные ступени в лунном свете прорастали странным собственным свечением. Стопы не ощущали тверди, лестница текла под ногами, вознося нас выше и выше, к лиловым громадам сосен. Кроны грозовым облаком затмили луну – и тень, как вздох, опустилась на нас.