Наблюдать умиранье ремёсел

Всё равно что себя хоронить.

Арсений Тарковский

В начале пятидесятых к нам домой регулярно ходил высокий, грузный, цыганского вида человек с мощными усами и золотым зубом. Держался он с достоинством, носил просторное пальто и широкополую шляпу. «Наш придворный сапожник» называли его домашние. Присев на стул и широко расставив ноги, цыган помещал между ними саквояж, насквозь пропахший кожей, клеем, гуталином, щёлкал металлическими запорами и извлекал на свет наши помолодевшие и сияющие башмаки. Нет, не башмаки, а хрустальные туфельки – так осторожно и бережно он ставил их перед нами.

Но главное, чудесный башмачник иногда приносил собственное изделие, творение своих рук. Я не была избалованным ребёнком, но однажды потеряла голову. Передо мной явились коричневые лодочки с бантиком и изящным каблучком. Помня, что скромность – моё главное достоинство (высоко ценимое мамой), я молчала, не отрывая взгляда от туфель. Кончилось тем, что мастер сделал для меня другую пару – поменьше, и я носилась с ней как с писаной торбой. Больше носилась, чем носила: ставила возле себя, когда делала уроки, и держала рядом на стуле, ложась спать. Едва нога вырастала, появлялась новая пара – копия первой. Последнюю сносила в пятьдесят шестом году.

«Придворный сапожник» был волшебником. Он и платок из кармана вынимал, как фокусник: тянул, тянул, а тот не кончался. Да и можно ли было обычным платком вытереть широкую смуглую лысину и необъятный лоб?

Знали мы и другого сапожника, жившего на противоположной стороне улицы на первом этаже невысокого, типично замоскворецкого дома. В огромном кожаном фартуке он сидел возле окна, летом нараспашку открытого, и, мурлыча себе под нос, постукивал молотком, орудовал шилом, что-то смазывал, латал валенки. А мы, дети, стояли у окна и смотрели. «Свет только не загораживайте», – просил он. К нему шла вся наша улица: «Петрович, выручай». И выручал.

Там же неподалёку жила мамина портниха Нина Иосифовна: вход со двора, второй этаж. Окна её квартиры смотрели в торец соседнего дома, поэтому приходилось постоянно жечь свет (наверное, расплата за то, что жила не в коммуналке, а в своей, хоть и крошечной, квартире). Там всё было интересно: ножная швейная машинка, шпульки, булавки, разноцветные лоскутки, которые мне разрешалось собирать, модные журналы на глянцевой бумаге. Интересно было смотреть, как, набрав в рот булавок и ползая у мамы в ногах, она закалывает на ней что-то шуршащее и блестящее, а потом, прищурившись, смотрит на всё это в длинное, висевшее в коридоре зеркало.

Особой достопримечательностью квартиры был муж, Николай Иванович. Когда мы приходили, он здоровался и тут же убегал в свой ярко освещённый угол работать: переписывать ноты. Заказов у него было полно, он всегда спешил, но всё делал тщательно и в срок. Я заглядывала ему через плечо, наблюдая, как на пяти линейках с феерической скоростью возникают чёрные и белые гирлянды нот, диезы, бемоли, точки, палочки. Нина Иосифовна шила исключительно серьёзные вещи – костюм, вечернее платье – и только из дорогих тканей, поэтому мама редко к ней обращалась, но сшитое ею носила подолгу.

Если же требовалось нечто легкомысленное, недорогое, летнее, приглашалась Жешка. Ей было вокруг шестидесяти, но никто не звал её иначе. Шить у Жешки значило на время поселить её у себя. Не имея ничего своего – ни семьи, ни детей, ни жилья, – она всегда у кого-то гостила, вовсе не жалуясь на судьбу, а, напротив, считая себя счастливой обладательницей лёгкого характера, тонкого вкуса и, главное, восхитительной фигуры. Скрестив стройные ножки и распарывая мамин старый халат, она без умолку рассказывала свои вечные истории про давнюю скоротечную карьеру балерины кордебалета, про воздыхателя-скульптора, сто лет назад вылепившего её ножки, про новую приятельницу – «красотку, от которой дохнут мужики». Но коньком её был старый как мир и вечно юный сюжет про очередного поклонника, который шёл за ней по улице как заворожённый, пока наконец не забежал вперёд и не заглянул ей в лицо. А глянув, отшатнулся, и давай бог ноги.