Вместо эпилога:
.. «Сказывают, за час до смерти он сочинил следующую надпись для своего памятника, и когда ему сказали, что во Флоренции не сумеют вырезать русские буквы, он сам начертал ее крупными буквами и велел скопировать ее на камень:
(Из воспоминаний Е. А. Энгельгардта, директора Императорского Царскосельского Лицея. Запись Я. Грота.)
.. «Вчера я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который он поставил нашему бедному трубадуру Корсакову под густым кипарисом, близ церковной ограды.. во Флоренции.. *16
«Сестра Кюхельбекера, Юлия Карловна, поклонится в Италии тому маленькому памятнику Корсакова, сорвет листок с померанцевого дерева у могилы… «Листок этот, – засвидетельствуют современники, – Кюхельбекер хранил, как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною, дошедшею до него, рукописью отца, с последним письмом и застжкою от манишки Пушкина и письмом В. А. Жуковского»..17
В. Кюхельбеккер. Портрет карандашом в годы ссылки. Источник иллюстрации: «Жизнь Пушкина». Том первый. М. Изд-во» Правда». 1987 год. Личное собрание автора.
Вильгельм Карлович Кюхельбекер. «Мой брат родной, по Музе, по судьбам»…
(21.06.1797 года [Петербург] – 23.08.1846 года [Тобольск])
* * 1 * *
Неуклюжий, долговязый, размахивая длинными, не по росту, руками, он бежал, ничего не видя впереди себя от слез, путаясь ногами в изумрудной, чуть изжелта, траве… Нет, эта невыносимая жизнь должна закончиться! Не «когда – нибудь». А сию минуту, сейчас! Терпеть эти беспрестанные насмешки и поддразнивания нет больше сил! Он не знал, примет ли его зацветший и тихий пруд, в который они, лицеисты, часто бросали то камешки, то листья, а потом зачарованно наблюдали за их плавно – сонным движением на воде. Рыб там не было, а, может, и были, он не знал… На минутку представилось ему, что эти самые рыбы будут плавать вокруг того, что было когда то им, шевелить раскрытыми, удивленно – толстыми ртами, что – то говорить на своем, рыбьем, языке. Может быть, хоть им станет немного жаль его, раз в мире людей царят лишь насмешки и непонимание! Впрочем, потом ему будет уже все равно… Он неуклюже бухнулся лицом в холодную воду, поднимая вокруг себя миллион брызг, ослепительных, колючих… Вода оглушила, на какое то мгновение все стало немым и ватным, потемнело в глазах. Он не различал ни криков, ни плеска крошечных волн – кругов, расходившихся вокруг, ничего!
Не было и страха, но и наслаждения блаженной тишиной и покоем, он еще не успел ощутить.
Очнулся оттого, что чьи то холодно – ловкие пальцы расстегивали тугой, намокший воротник мундира. Голос лицейского доктора, ласковый и сокрушенный, шмелем гудел над ухом: «Ай – яй, голубчик, что это такое Вы наделали! Совестно должно быть, Вильгельм Карлович! Испортили мундир, придется прошение теперь подавать в хозяйственную часть. Да и напугали всех, всполошили, оставили без обеда!»
Директор, Егор Антонович, наклонился и, казалось, хотел погрозить ему пальцем, но, увидев мокрое лицо, с растерянными, выпукло – близорукими глазами, готовое сморщиться от слез, только махнул рукой, приказав немедленно отнести «утопленника» в лазарет. К вечеру туда тайком пробрались Пущин, Дельвиг, Илличевский – Олосенька, Моденька Корф и Александр – те, кого он любил больше всех.. Растерянно моргая, он сжимал пальцами, боясь выпустить, потерять, теплую ладонь Александра, прислушивался к шепоту Жанно – Пущина, рассеянно кивал в ответ на улыбки Олосеньки и сдержанные вздохи Моденьки – тот все наровил тайком сунуть ему в руку леденец, выпрошенный у лицейского буфетчика.. Отогревшись под суконным одеялом, после камфорного растирания, он с трудом преодолевал дремоту… В голове кружился вихрь, который – он знал, – предчувствовал, – вскоре начнет собираться в строчки… Он никогда не складывал их насильно, если же начинал делать это, то капризное вдохновение улетучивалось немедля, разрушая все его отточенные, добросовестно записанные в тетрадки, планы. Единственно, чему планы не мешали, так это составлению «Словаря», в котором успел он написать только несколько глав, как – то: «Аристократия», «Естественное состояние», «Образ правления», «Рабство», «Свобода гражданская»… По ночам, щурясь при свете свечей, штудировал он труды Руссо и Вейса, выписывая цитаты и делая пометки. Заслышав в коридоре шаги гувернера Мартына Пилецкого, быстро прятал книгу в потайной ящичек бюро и нырял под тонкое одеяло… Строчки свои рифмованные не хранил долго на бумаге, заучивал наизусть, показывал Моденьке Корфу, тот удивленно шепча, говорил:» Странный ты, Виленька, и язык стихов твоих странен, однако, быть тебе в поэзии вслед за Дельвигом и Пушкиным, я так думаю…» Вильгельм в ответ только плечами пожимал и смеялся гортанным, глуховатым смехом… Кому дано знать судьбу? Тем паче, Судьбу Пиитическую? Лишь капризным и легким Музам…