«Любезный Егор Антонович! Еду на днях в чужие краи, не знаю, надолго ли, не знаю, вернусь ли»..

Энгельгардт, Энгельгардт? Знакомо сие начертание, на слуху будто… Кто таков? Ах, да, вот же адрес на обороте: «Его Высокопревосходительству Директору Императорского Лицея, в Санкт Петербурге, в Сарском селе, в собственные руки»..

Сообщить надобно непременно.. Как – никак – бывший воспитанник.. Не забыть бы только, не захлопотаться.. А тут что? Тетрадь рукописная.. Название странное, все в завитушках и росчерках: «Дух лицейских трубадуров» – сборник пиитический, составленный в 1816 году, собственноручно господами пиитами».. И летящий наискозь, остро – изящный почерк, строфы рифмованные:

Росчерк затейливый в конце……. Этаким облачком…. Несчастный юноша что то в бреду горячечном говорил о друге своем лицейском, что сейчас в далекой Бессарабии пребывает, и «творит там, то, что творил всегда, прелестные стихи, и глупости и непростительные безумства..«15Пушкин, пиит российский, дамы посольские все ахают над его словесными безделицами: «Русланом и Людмилою», элегиями томными, а стоит ли? На взгляд сериозный и нет в нем ничего, пустота одна, на кончике пера, подражание сплину бейроновскому, не более.. А что у него там, в глубине сердца, кто ведает?.. Пииты, музыканты! Одно слово – несериозный народец, хлыщи модные: и век короток, и проку мало! Ох – хо – хо!…

6.

Из комнаты больного внезапно раздались обрывки чарующей мелодии и резонер поверенный, жевнув губами испуганно, уронил в укладку серебряный лорнет..Никак очнулся? Неужто лучше?.. И, слава Богу, труд напрасный: искать местопребывание родных?!.. Засеменил, кряхтя, торопливо ногами в лаковых штиблетах к двери, дернул глухой конец шейного платка, вскинул взор на доктора.. Тот лишь отрицательно мотнул головой и засуетился у сбитых простыней ложа, клонясь над больным, и все пытаясь вынуть из рук его небольшую лаково – черную кефару с загнутым грифом.. Тот, раскрыв лихорадочно блестевшие, смородиновые глаза, шептал что – то тихо, распевно, словно куплет романса, а потом глаза его затуманились слезами, пальцы нервно забегали по одеялу, рванули тонкие струны кефары и оборвали их. На всю комнату разнесся жалобный стон, замирая где то высоко, под лепным потолком, с которого косились на уходящего в небеса юношу лукавые пухлощекие амуры с позолоченными крыльями и стрелами в руках. Сиделка, торопливо подбежавшая к небольшому бюро, стоящему в простенке меж высокими венецианскими окнами, схватила с доски первое подвернувшееся под руку перо и лист бумаги, прозрачный как калька. Бережно вложила в слабеющие руки Корсакова и тот начал медленно водить пером по бумаге.. Большие буквы, загнутое крючком «ять, ер».. Никак, пишет свою фамилию?.. Поверенный внутренне охнул, сердце его, привыкшее к разным картинам жизни, как то странно затихло, потом забилось неровно, и он еще ниже склонился над укладкою, нежно и слабо пахнущей мелисою и вербеною.. Где же родные то, право слово, не письма, ни адресу?! Ах вот, наконец: