– Ой, Марина, в Украину через фронт надо ехать, а это опасно, под обстрел можно угодить. И не один пост надо проехать, я ж говорю. Да и водители ехать, туда не берутся. Поначалу ездили, а как фронт подкатил к городу, не проехать. Мы-то сидели до последнего – думали, образуется. А теперь, пойми, только в Россию проехать можно.

– А кто воюет? – допытываюсь я.

– Кого только нет и русские, и еще эти, как их там – чеченцы. Чеченцев тьма – черные, с кривыми носами, ну точно коршуны. Казаков ростовских тоже много понаехало.

– Оля, а кто стреляет? – упорно задаю и задаю я вопросы, что всплывают в голове, может быть не в тему и глуповатые, но обдумывать их нет времени – нервы на взводе, да и я: вся, обращена вслух.

– Да кто ж его знает, я ж в подвале сижу. – Говорит она и тут же добавляет. – С обеих сторон лупят, лупят так спасу нет. Особенно ночью. В 9 начинают и до утра.

– Оля бросай все, приезжай ко мне. – Кричу я.

– Дак, как же ж бросить, разграбят. Оставленные дома грабят, все выносят, даже крыши снимают. Все, шо приглянулось….

– Да к черту дом, Оля, приезжай.

– Нет, Марина, мне не двадцать и не сорок, мне шестьдесят пять. Дом уже не построю, а доживать у людей мне не с руки. Пусть будет, что будет. Дом не брошу. Да и как я поеду у меня ж хозяйство на руках, огород посаженный, собака Надина, дорогушшая. Вулкашка. Картошку по осени надо копать да соленья к зиме припасти. Птица перестала нестись, режу ее потихоньку и тушенку делаю. Работу взяла – смотрю старушку, ей 86 лет.

Соседку через три дома вчера средь бела дня прямо во дворе убило и дом – угол разворотило. Я не ходила смотреть, но говорят страсть. Это в нашей стороне еще не шибко стреляют все больше с другого края, но долетает и до нас. – Тараторит она без остановки, а я напряженно ловлю каждое слово, каждое, как губка впитываю.

– Хорошо подвал есть. На совесть вырыли, как знали, шо ховаться придется. – Слышу смех. Смех как будто тот же, как раньше, но мне не смешно. На глаза наворачиваются слезы. А она продолжает. – Здесь в подвале у меня уютненько: ковер старенький для тепла на стену повесила да под ноги дорожку бросила. Перетащила туда все ценное, жизнью нажитое – телевизор…. Аппаратуру короче, посуду. А в хате штоб окна не побились, я их, как в войну, бумагой обклеила крест накрест.

Марина, я здесь в подвале вот шо надумала, кажную ночь не сплю, думаю. – Голос становится собранный, серьезный, строгий, заставляет меня и без того взвинченную напрячься и замереть. – Если живая останусь, я, как все успокоится, решила обязательно поехать до всех: и Максимки, и Сереги и Андрея и до тебя конечно и до тети Зины и Николая в Саратов. Всех хочу увидеть, со всеми встретиться и всех обнять. Здесь в подвале я поняла, как вы мне дороги, как невыносимо быть одной. Помнишь, как мы встречались у дедовой хате, когда он был еще живой. А еще лучше, если б всем сговориться да у меня встретиться.

Слезы, копившиеся с начала разговора вырываются наружу и комок подступает к горлу. Не знала раньше, как это бывает, только слышала это выражение, теперь знаю – нечто твердое возникает вдруг в горле и не дает ни вздохнуть, ни глотнуть. Длится недолго. Проходит от усиленного сглатывания – спазм видимо такой.

– Да, Олечка, обязательно встретимся. Это ты здорово придумала. Я только – за. – Справившись с удушьем, говорю я, сдерживая, плачь, мечтавшая об такой встрече, а те веселые и беззаботные из прошлого, с ностальгией вспоминавшая.

– Марина, все вроде сказала, давай прощаться, денег много наверно накрутило.

– Да бог с ними, с деньгами. Говори Оля, говори. – Кричу я в одолевающем меня волнении, возможно, слишком громко. – Я так рада тебя слышать. Может быть тебе денег прислать? Ты скажи куда, я вышлю.