На самом деле, когда я говорю, что эта книга об означающем, одновременно я проговариваю, что она посвящена анализанту и аналитику. Дело в том, что означающее – то единственное, что может разграничить и одновременно соединить два поля: поле индивидуального невроза и поле публичности, или как его еще можно назвать – поле политического. Речь идет о том, что эти области находятся отнюдь не в том однозначном, как будто самим собой разумеющимся соотношении, которое мы усвоили с детства, где они предстают по отношению к субъекту как внутренняя и внешняя и при этом являются в чем-то пересекающимися, но непереходными. Между тем, для того чтобы выявить их подлинную взаимосвязь, проводить границу необходимо не между ними как таковыми, размещая субъекта то на одной, то на другой половине и не размещая одну (внутреннюю) в самом субъекте, а наружную за его пределами. Разделительная черта должна быть проведена по самому субъекту, она должна его как бы перечеркивать. Этой чертой и является означающее. При этом вся пикантность момента состоит в том, что этими двумя областями оказываются, собственно, внутрианалитическая кабинетная практика и, если можно так выразиться, превратности судеб психоанализа как социально-политического института и культурно-исторического феномена5. Таким образом, вся конструкция в целом предлагает нам рассматривать в качестве субъекта желания сам психоанализ. Так же как и у «человеческого» субъекта, у психоанализа есть два круга существования, которые тем не менее не взаимоопределяются как «внутренний» и «внешний», но оказываются в отношении друг друга вывернутыми наизнанку, как говорил Лакан, «экстимизированными». Экстимность – это парадоксальное свойство и структурное устроение субъекта современности, которое обусловливает децентрацию, смещение субъекта – не важно какого, отдельно взятого индивида или целого социального института – относительно себя самого, его перманентную и изначальную выдвинутость в публичную сферу, и тотальную встроенность несъемного, как его называл Хайдеггер, аппарата публичности в бессознательные механизмы функционирования желания, тревоги, влечений, наслаждения и т. д. При этом определить, какой из них вывернут, а какой напротив ввернут, не представляется возможным. Здесь мы сталкиваемся с областью неевклидовой геометрии проективных плоскостей и топологией неориентированных поверхностей. В качестве модели такой структурной спайки двух парадоксальным образом соположенных и переходных друг в друга плоскостей Лакан использовал такой топологический объект, как лента Мебиуса, или его аналог в трехмерном пространстве – бутылку Кляйна (рис. 5).

Рис. 5. Лента Мебиуса            Бутылка Кляйна

Именно поэтому я и написал, что говорить об означающем – это, по сути, то же, что говорить об анализанте и аналитике, аналитике и анализанте. Это переворачивание, субверсию я обозначил неслучайно – в той логике «экситимизации», о которой мы только что говорили, определить является ли субъект, проходящий анализ, анализантом или аналитиком и в какой момент для него происходит смена этих позиций, исходя из самой аналитической ситуации, находясь внутри нее, также оказывается невозможным. На этом настаивал Лакан, когда говорил, что хотя на первый взгляд, приходя в анализ, субъект по идее одевает на себя вериги анализанта, однако на самом деле он сам становится своим же собственным аналитиком6. Максима гласящая, что анализирует в анализе сам анализант, стала таким же общим местом лакановского учения, как и многие другие его парадоксальные заявления, однако часто упускается из виду то, какая невообразимая логическая машинерия стоит за этой на первый взгляд простой истиной.