Он, несомненно, нес на себе печать отца воображаемого. «Грязный шприц» из сновидения об Ирме… Его особо пристрастные отношения с желанием истерических пациенток, идиосинкразии и авторитарные жесты в отношении учеников и ближнего круга всегда бросали на Фрейда тень «отца, который испоганил ребенка».

Семейная биография свидетельствует о том, что Фрейд, несомненно, был отмечен достоинствами отца Реального. Как автобиографично повествуют страницы его жизни, его старший сводный брат Филипп был ему «вместо отца», а это означало, что Фрейд в какой-то момент встал на позицию брата своего отца, что их в реальном отцовстве и уровняло. Это находило выражение в сильнейшей и затянувшейся ревности Фрейда по отношению ко всем братьям и сестрам, удостаивавшимся, по его мнению, чрезмерного и недопустимого внимания со стороны их общей матери.

Ну и, наконец, с инстанцией символического отца он был обручен трижды. Сперва в этом отношении дало о себе знать изобретение метода, который стал результатом разрыва между двумя актами высказывания. Следствием этого стала самоавторизация психоанализа и его открепление от медицины. Далее бескомпромиссность позиции, занятой Фрейдом в отношении отклонений его учеников от тех теоретических и методологических координат, которые основатель полагал принципиальными с точки зрения сохранения границ метода. Яростный настрой учителя в ситуациях подобного ревизионизма объясняется тем, что речь шла о символической передаче аналитического Я-Идеала. Это находило выражение в отлучениях и болезненных разрывах символического отца с его символическими сыновьями.

Именно здесь, в пункте сопряжения Фрейда с позицией Символического отца, и встает вопрос о желании аналитика в его полновесном виде. Дело в том, что в случае с психоанализом такт фрустрации, выразившийся в запретах и ограничениях, налагаемых Фрейдом на исследовательскую свободу своих учеников, совпал с тактом лишения, на котором осуществляется передача символического паспорта. Чтобы прояснить этот момент достаточно указать на то, что с точки зрения временных процессов бессознательного все три такта комплекса кастрации проходятся субъектом синхронно (одновременно). А в свете того, что все три агента кастрации (Воображаемого, Символического и Реального отцов) в рассматриваемом нами случае сходятся в одном месте, фрустрирующий авторитаризм Фрейда усвоил себе также и функцию своеобразного монтажа и пусконаладки аналитического Я-Идеала.

Перейдем, наконец, к четвертому типу означающего – означающему S2. Его мы лишь упомянем, поскольку по большому счету ему и посвящен весь данный текст. S2 – обозначает цепочку или батарею означающих, что несут в себе знание. То самое знание, что производит работу, эффекты которой являются привилегированным предметом аналитического исследования. Они известны: субъект, его желание, тревога, наслаждение в качестве прибавки и наслаждение, которое субъекту не дано. В логике аналитического дискурса это знание оказывается на месте истины. В дискурсе господина знание всегда является достоянием раба (господин неизменно обнаруживает то, что знание является отнюдь не его привилегией, но имеет хождение в качестве разменной монеты среди его рабов). В дискурсивном мире истерика знания, как уже упоминалось ранее, является одновременно и неутешительным результатом деятельности господина, и тем, чего ему кровно недостает. Предсказуемым образом ведет себя знание в теснине университетского дискурса – там оно исполняет роль агента желания.

И в преломлении психоаналитического взгляда на вещи это знание претерпевает удвоение. Об удвоении здесь будет сказано очень много, но то, о котором я только что сказал, разделяет знание на то, что «знает» прибавочное наслаждение, и то, что полагает себя в непосредственном, невозможном наслаждении речи. Иными словами, мы можем говорить об S2 либо как о том дискурсе тела, что может прочитываться субъектом в качестве знания о наслаждении, освоенного им в долатентный период так называемой детской сексуальности. В этом, первом, прочтении это знание, которое позволяет извлекать прибавочное наслаждение из специфического контакта с телесными отверстиями. Либо же мы берем S2 в качестве дискурсивной практики речи, что открывается субъекту в его латентности, когда он, пользуясь понятийным аппаратом Смулянского, на детское сексуальное знание оказывается «ограблен». Из такого S2 всякое наслаждение оказывается изгнано, так что сама эта практика – проговаривание означающих, представленных в такой цепи, обращение с самой этой, заключенной в скобки и закавыченной, речью как с объектом становится источником наслаждения, но наслаждения уже не прибавочного, а непосредственного, невозможного. Об этом мы сейчас и поговорим…