– Тебе-то что? – ответила дерзко, отчего ещё пуще разозлилась.

– Мне ничего, хошь так ходи.

– А не хошь, тада как?

– Алеем сначала руки смажь, а потом с хозяйственным мылом в тёплой воде помой.

– Откель знаешь?

– Федос Харлампьевич научил. – Парень присел и подхватил кота на руки.

Васька прильнул мохнатой шкуркой, устроился поудобней на руке парня и заурчал.

«Ууу… предатель!» – переключила злость на кота Уля. – Ко мне так не ластится. Не видать тебе, Васька, больше куриных потрохов.

– Хороший кот. Ласковый. Я кошек люблю.

– Кошки Авдотью съели, – выпалила в отместку Уля.

– Брешишь!

– Собаки брешут, а я правду говорю. Сама видела. Щёки выгрызли, и глаза. Страх, знаешь, какой?! Вместо глаз дыры. Жуть. До сих пор, как вспомню, страшно становится.

– Вот это да! – Парень опустил руки, скидывая кота на пол. – А у нас собака. Полкан.

Разговор, до сих пор лившийся меж ними так легко и доверительно, вдруг запнулся. Чтобы скрыть неловкость Уля прошла к шкафчику и потянулась за бутылью растительного масла.

– Эт чего? Сердце, штоль? – раздалось за спиной, отчего рука дрогнула, и бутылка с маслом полетела на пол, выплёскивая содержимое на платье.

Кровь ударила Уле в голову, щёки зарделись, глаза замутились.

– Никакое это не сердце, – голос получился визгливым, аж самой неприятно стало.

– Да как же ж не сердце, вот же… – Парень подхватил уголёк и обвёл размытые очертания. – И стрела…

– Никакое не сердце, что ты выдумываешь, пятно просто.

– А чего тогда краснеешь? Влюбилась, так и скажи, – засмеялся парень.

– Сам ты… – Уля задохнулась. – Ты чего, вапче, сюда припёрся, – пошла в наступление.

Такого натиска парень не ожидал.

– Меня Федос Харлампьевич прислал, замер печи сделать.

– Вот и меряй, и неча приставать с разговорами.

Парень вытащил из кармана свёрнутую в рулон ленту, приложил один конец к краю печи, растянул ленту. Печь у Лукерьи большая, размаха рук не хватает. Оглянулся.

– Поможи, штоль.

– А у самого, чёли руки короткие? – хохотнула Уля, но к печке подошла.

– Ну и язык у тебя… – протянул рулон Уле. – Не завидую я этому бедолаге.

– Какому ещё бедолаге? – буркнула Уля, разматывая рулон. Протянула ленту до края печки.

– Этому, – кивнул на растёртое сердце парень.

– Вот и меряй сам, – снова вспыхнула Уля и швырнула ленту.

– Вот, вот…

– Чиво вот, вот?..

– Горяча ты больно, обжечься можно.

– Тебе-то чиво волноваться?

– А я и не волнуюсь. Мне до вас, баб, никакого дела нет. Мне на печника выучиться надоть. Так, чтоб лучшим печником в округе стать.

– Прям лучим.

– Смешно, как ты говоришь, – улыбнулся парень.

– Чиво смишнова?

– Чиво, лучим, смишнова… У нас так не говорят.

– Где это у вас?

– В семье.

– А у нас говорят. Не нравится, можешь не разговаривать.

– Вот опять. – Парень замолчал, подобрал ленту, приложил к печи, смерил отрезками. Место окончания связал узлом. – Ну вот и всё. – Посмотрел на Улю. – Ты руки-то алеем смажь, даром что ли на пол пролила, а то въестся в кожу, так и будешь ходить.

– Тебе-то чиво… что… за горе до моих рук. Свои побереги, печник.

– Меня вообще-то Тихоном зовут. – Парень сунул ленту в карман. – А тебя?

– Уля. – Она почувствовала, как ком подкатил к горлу. Не хватало ещё расплакаться. Тряхнула головой.

– Ульяна, значит? Ну, прощай, Ульяна. Может, когда свидимся. Извини, ежели что не так сказал.

Она всё-таки расплакалась. От этого непонятно откуда взявшегося чувства отчаянной тоски по уходящему… по не сбывшемуся или упущенному. Какая-то томящая душу субстанция поселилась в ней, тонкими струйками растеклась по телу, заполняя каждую клеточку молодого женского организма.

Уля схватила тряпку и бросилась оттирать масляную лужицу на полу. Руки быстро покрылись жирной плёнкой. Вот и смазала алеем, как Тиша наказывал. Тиша. Сглатывая слёзы, набрала в таз воды, добавила кипяток из самовара, схватила кусок мыла, руки намылила, в воду опустила, потёрла и, вода тут же стала серой, а руки розовыми.