– Ничего себе рай для рабочих, – сказал Гарри, утирая пот со лба.

Жара стояла испепеляющая, такой никто из них, английских мальчиков, не мог себе даже представить. Они стояли на Пуэрта-дель-Соль, главной площади Мадрида, разопревшие и пыльные. Пешеходы с ослами, запряженными в повозки, шли между трамвайными путями, мальчишки-оборванцы, чистильщики обуви, сидели в тени у стен. Старухи в черных шалях шаркали мимо, похожие на вонючих, запыленных птиц.

– Господи, Гарри, да они же столетиями жили под гнетом, – сказал Берни. – И в немалой степени это гнет церковный. Большинство из этих сожженных базилик были битком набиты золотом и серебром. Не скоро наладится новая жизнь.

Они сняли номер на втором этаже в обветшалом хостеле на узкой улочке, отходившей от Пуэрта-дель-Соль. На балконе против их окон часто сидели и отдыхали две проститутки. Девицы, хохоча, бросали им через улицу непристойные предложения. Гарри краснел и отворачивался, а Берни кричал в ответ, что у них нет денег на такую роскошь.

Жара не спадала. Самое знойное время дня они проводили в номере – лежали на кроватях в расстегнутых рубашках, читали или дремали, ловя малейшее дуновение влетавшего в окно ветерка. Ближе к концу дня выходили в город, а остаток вечера проводили в разных питейных заведениях.

Однажды они вошли в бар в Ла-Латине под названием «Эль торо», где, судя по рекламе в печати, танцевали фламенко. Берни увидел объявление в полной светлых надежд газете «Эль сосиалиста», из которой он просил Гарри переводить ему некоторые статьи. Они вошли и немного опешили, увидев на стенах бычьи головы. Посетители бара, рабочие, с любопытством разглядывали двух молодых англичан и с усмешками подталкивали друг друга локтями. Гарри и Берни заказали сытный суп косидо и сели на лавку возле крупного мужчины с сильно загорелым лицом и поникшими усами; над ними висел плакат с объявлением о забастовке и митинге. Гомон разговоров смолк, как только в центр зала вышли двое исполнителей в тесных пиджаках и черных шляпах, с гитарами в руках. За ними появилась женщина в широкой красно-черной юбке и блузке с низким вырезом; голову ее покрывала черная мантилья. У всех троих были узкие лица и кожа такая смуглая, что Гарри вспомнился Сингх, мальчик-индиец из Руквуда. Мужчины заиграли, женщина запела с таким сильным чувством, что Гарри не мог отвести взгляд, хотя и не разбирал слов. Они исполнили три песни, и каждую зрители встречали аплодисментами, потом один из мужчин пошел по кругу со шляпой.

– Muy bien, muchas gracias[11], – сказал Гарри и положил в шляпу песету.

Крупный мужчина, сидевший рядом, сказал им что-то по-испански.

– О чем он? – шепотом спросил Берни у Гарри.

– Говорит, они поют о гнете землевладельцев.

Рабочий разглядывал их с веселым интересом.

– Это хорошо, – запинаясь, произнес по-испански Берни.

Здоровяк одобрительно кивнул и протянул руку сначала Берни, потом Гарри. Она была твердая и мозолистая.

– Педро Мера Гарсия, – представился мужчина. – Вы откуда?

– Inglaterra. – Берни вынул из кармана свою партийную карточку. – Partido Laborista Inglés[12].

Педро широко улыбнулся:

– ¡Bienvenidos, compadres![13]

Так началась дружба Берни с семьей Мера. Они относились к нему как к товарищу, а аполитичного Гарри считали его немного слабоумным кузеном. В начале сентября, незадолго до их возвращения в Англию, выдался один визит к Мера, особенно запомнившийся Гарри. Вечерами стало прохладнее, Берни сидел на балконе с Педро, его женой Инес и их старшим сыном Антонио. Парень, ровесник Гарри и Берни, как и отец, был профсоюзным активистом на кирпичном заводе. Внутри, в гостиной, Гарри учил трехлетнюю Кармелу английским словам. Ее десятилетний брат Франсиско, истощенный туберкулезом, смотрел большими усталыми глазами на сестру, которая сидела на подлокотнике кресла Гарри и с зачарованной торжественностью повторяла странные звуки.