Алина закрыла глаза, расслабила мышцы лица, будто солдат – колени по команде «вольно», и представила, как губы растягиваются в едва заметной улыбке. В улыбке Будды. Про это упражнение – противоядие от уныния – она узнала на каком-то психологическом сайте, сулившем выравнивание эмоционального фона до полного штиля. Пара секунд – и тело откликнется, «дуновение ветерка радости» коснется губ. Принимать три раза в день вместо антидепрессантов: утром, днем и вечером.

Тишину вспорол звонкий голос:

– Алинюрьевна, вот, смотрите!

Ветерок развеялся, так и не добравшись до места назначения. Алина обернулась:

– Ух ты, какая веселая мордаха получилась! Всем енотам енот.

Кареглазая девочка лет пяти снимала рисунок с мольберта:

– Я назову его Женькой, мы будем вместе посуду мыть.

Рядом Машуля в джинсовом сарафане размазывала по щекам белые пятна гуаши.

– Что там у тебя? Покажи. Хомяк не получился, зато одуванчик отпадный. Точь-в-точь Егор, только белый и пушистый. Классно же вышло! – Алина протянула ей влажную салфетку.

Машуля посмотрела исподлобья на Алину, на облако каштановых Егоровых волос и улыбнулась сквозь слезы. Курчавое облако качнулось в знак согласия и рассмеялось.

– У твоей собаки выросла грива, Егор? Внезапно.

– Не-е, я передумал. Лошадь лучше. Ее можно морковкой кормить. Нам бабушка с дачи привезла. Целый мешок – мешище!

– А почему малиновая?

– Потому что красиво.

И не поспоришь ведь.

В дверь просунулись две головы – нетерпеливые родители спешили разобрать своих чад. Алина им кивнула и принялась собирать краски, бумагу, мольберты.

Сама она уже давно не рисовала, только учебное. С той самой поры, когда вместе со вчерашними однокурсниками организовали коллективную выставку в арт-галерее – одну на троих. Алина собрала тогда всех своих картинных лошадей: дневных и ночных, каурых и чалых, на выпасе и в галопе. Пока обдумывали идею, было много смеха, кагора, юношеских амбиций. Но на презентацию заявился известный критик и проехался катком по каждому участнику. Выстрелил по голубям из всех пушек сразу. Больше всего досталось Алине – и за неактуалочку, и за цветовую какофонию, и за незнание лошадиной биомеханики. Лупанул со злостью, ни одного пера на крыльях не оставил.

– Не биомеханика важна – правда жеста. Ты мне всегда это говорил. – Посреди отцовской мастерской, пропахшей акриловыми красками, дешевым кофе и едким сигаретным дымом, Алина размахивала мысленными кулаками, все возвращаясь и возвращаясь к разгромной рецензии.

– Я и сейчас на этом настаиваю. – Отец глубоко затянулся белым «Кентом». – В твоих картинах эта правда есть. Я ее чувствую. Вижу. – Он выпустил дым в распахнутое арочное окно, за которым зеленели макушки кленов. – Помнишь Жерико, «Скачки в Эпсоне»? К его лошадям тоже вопросики имеются.

– Пап, за что?! Что я ему сделала? – Алина разрыдалась. Она так долго несла эти слезы, что уже не могла сдержать себя.

– Ничего. Просто ты другая, вот за это. – Отец затушил бычок и поставил пепельницу на подоконник. – Привыкай: не всегда по шерстке. Камнепад – это тоже часть пути.

Отец был известным художником, имел персональную мастерскую в одной из бывших водонапорных башен. Но родители никогда не были женаты, разбежались через год после рождения Алины, и счастья носить отцовскую фамилию ей не выпало.

– Я же кисть после этого не смогу держать! – раскисала еще больше Алина.

– Ничего, мастихин возьмешь, – то ли серьезно, то ли в шутку заметил отец.

Он оттолкнулся от подоконника, подошел к мольберту. Вгляделся в невидимые стороннему взгляду очертания и начал наносить линии, мазок за мазком. Под кистью постепенно проявлялся городской пейзаж: двухэтажный дом, арка, мансарда, дверной проем. Казалось, отец забыл о недавнем разговоре – растворился в картине, стал одновременно и домом с мансардой, и геранью в кукольном окошке, и ветром, который запутался в невесомых занавесках.