И теперь он снова почувствовал себя им – пусть на миг. Его рука сильна как прежде, моя ладонь смялась, хрустнули пальцы. Дедушка улыбался, и слезы радости сочились из-под запавших век.

Леша, ты уже понял, как нужно слушать. Когда-нибудь ты поймешь, как жить – этому я тебя не научу. Слушай сердце и не удивляйся насмешкам судьбы. Я столько лет прожил в черноте и столько написал своим грифелем слов, что начал понимать кое-что о Судьбе. Она слепа.

Судьба пишет наши жизни шрифтом Брайля. Никто не знает, куда соскользнет ее грифель. У кого-то жизнь заканчивается – и на этом все, Судьба убирает эту запись в ящик. А у кого-то жизнь становится историей. Тогда Судьба иногда достает ее из ящика, чтобы перечитать иногда за рюмкой чая.

Сделал ли я все, что мог? Нет, наверное. Мог бы больше. Я не занял первое место в шахматном чемпионате по Смоленской области. Всего лишь третье. Не прочитал всех книг, которые хотел. Не разучил все пьесы, о которых мечтал; да и теперь не разучу – руки уже с трудом поднимают аккордеон, а пальцы деревенеют.

И все-таки мне не о чем жалеть. У меня были друзья, подарившие мне жизнь. У меня была дорогая и любимая супруга. Моя дочь достойная женщина, а внук – великий музыкант. Жизнь продолжается. Истории пишутся где-то там, небесным грифелем. Я твердо знаю, что мою историю перечитают. Если не Судьба, то ты, Леша.

Два месяца незаметно пролетели за чтением дедушкиных рукописей, игрой на гитаре и помощью маме по дому. И теперь я играю.

Я сижу на сцене Большого зала Московской консерватории – на академическом музыкальном олимпе, в самом сердце нот, синкоп и фермат. Снаружи облетает улицы осень, за кулисами пахнет деревом и немного лаком, а на сцене – ничем. Хотя нет. Пахнет музыкой, светом и немножко пылью.

Сцену окутывает неестественная тишина, пелена глухоты закрывает от меня зал и струны моей собственной гитары. Пальцы, бесконечно чуткие от чтения шрифта судьбы, бегают по струнам и ладам, летяще касаясь их и извлекая звуки. Ноты накатывают на зал волнами, затейливая полифония стелется под кожу, идеальные крещендо тянутся сквозь застывший сверкающий воздух консерватории.

Я ничего этого не слышу.

Я вспоминаю последнюю запись. Думаю о ней, о дедушке, о музыке, шахматах, судьбе и все еще теплом грифеле, лежащем, как талисман, в нагрудном кармане пиджака. Я не думаю о смерти и не думаю о слезах. Есть вещи, которые сильнее смерти. Музыка. Память. Любовь.

Я играю.

Это последняя запись, Леша. Чувствую, руки слабеют. Грифель все труднее держать. Когда ты прочтешь это, я уже не смогу с тобой поговорить. Иногда больно думать, что я не видел своими глазами ни тебя, ни твою маму, ни многих других, кто был и будет с вами рядом.

Слушай свое сердце. А мое замолчит ровно в тот миг, когда ты возьмешь последнюю ноту на своем первом концерте в Большом зале Московской консерватории. Я услышу тебя отсюда, не бойся. И не смотри на мои записи такими большими глазами. Это всего лишь бугорки на бумаге.

Я научил тебя слушать, но не могу научить жить. Этому ты научишься сам – если будешь слушать, как выстукивает твою историю небесный грифель. Только не полагайся на уши.

Играй, Леша. Играй. Не жалей обо мне. Никогда не жалей.

Я играю, и слезы щиплют щеки. Я весь превратился в нерв, звенящий, как струна. Сердцем я слышу каждый шепоток в зале, вижу каждый приоткрытый от восторга рот, чувствую, как поднимаются мелкие волоски на затылках. Ощущаю каждую сжатую в кулаке ладонь. И слышу сквозь километры, как, улыбаясь, уходит старый человек в лучший мир, где снова будет молод и силен; и чувствую, как тяжелая крепкая рука сжимает мне плечо.