Дорога к санаторию шла слегка в гору, и, когда мы стали медленно подниматься по гравийной тропинке, уводящей от озера, она ухватилась за мою руку. Отец шагал рядом с нами по траве, склонив голову в раздумье, но когда мы приблизились к двери здания, он прошел вперед. Позже он сказал мне, что хотел поговорить с одним из врачей в отсутствие Элизабет. Я проводил сестру в ее комнату.

– Папа очень печалится, – сказала она. – Надеюсь, ты сможешь его успокоить.

– Как же это сделать?

– Не знаю.

– Элизабет, я не могу здесь оставаться. Я не могу поселиться в Женеве.

– Я понимаю. Тебе здесь не место. Ты всегда горел честолюбием.

– Не знаю, как мне в этом повиниться.

– Я и не жду ничего подобного. Это похвально. Я всегда гордилась тобою, Виктор. С тех самых пор, когда ты был мальчиком, я наблюдала за тобою с восхищением. Помнишь, ты показывал мне, как живет цыпленок в курином яйце? Ты его изучал. Если тебе хотелось что-то познать, ты все подчинял своему желанию. – Говоря, Элизабет оживилась, словно возвратившись в прежние, до болезни, времена. – Ты докучал людям вопросами, на которые у них не было ответа. Почему облака меняют форму? Почему разрезанный червяк разделяется на два живых существа? Почему осенью листья меняют цвет? – Она замолчала. – Добейся успехов в науке, Виктор. Стань великой личностью.

В комнату вошли папа с молодым человеком, который поздоровался с Элизабет в манере самой непринужденной. Я решил, что это один из ее врачей, однако ж он мне не понравился.

– Элизабет, – сказал он, – самая терпеливая из моих подопечных. Она переносит банки и пластыри без малейших жалоб.

– Рад это слышать, – ответил папа. – Хорошо ли она ест?

– Она поддерживает свои силы. Мы полны самых лучших надежд.

В моих глазах это походило на маленькую комедию, разыгранную ради Элизабет, но выражение усталости на ее лице убедило меня в том, что на нее она не подействовала.

– Думаю, нам следует тебя оставить, – сказал я. – Ты утомлена.

– Да, – сказал папа. – Ей необходимо отдохнуть. Отдых есть лечение.

– Позволительно ли мне сознаться в том, что я устала? – Она взглянула на врача, который внимательно за нею наблюдал.

– Разумеется. Не забудьте, что перед ужином фортепьянный концерт. Мы будем слушать Моцарта.

– Теперь я уже не люблю слушать музыку.

Перед тем как уходить, отец обнял ее, вновь уговаривая есть получше и спать. Я сомневался в том, что она послушается его наставлений. Слишком далека была она от этого мира, чтобы обращать внимание на подобные вещи. Как только мы ушли от нее, глаза отца наполнились слезами. Я никогда прежде не видел его плачущим.

– Ей не жить, – сказал он. – Доктору это известно.

– Но ведь есть какая-то надежда?

– Ни малейшей. Доктора сказали, что улучшение невозможно. Чахотка поразила ее легкие.

– Но ведь доктора могут ошибаться.

– Ты слышал, как она дышит? Доктор сказал мне, что прошлой ночью рот ее был полон артериальной крови.

– Что же нам делать?

– Ждать. Что же еще?

– Ее более не греет солнце.

– Что такое?

Я говорил слишком тихо, и он меня не расслышал.

– Тяжелое время, папа.

– Будет еще тяжелее. Мы должны лелеять твою сестру.

Смерть наступила двумя днями позже. Элизабет обнаружили утром сидящей в кресле у постели. Сказали, что она не страдала; не знаю, как это удалось определить. По настоянию отца похоронили ее на маленьком кладбище в Шамони, в деревне, где находилось наше родовое поместье. Элизабет положили в свинцовый гроб, и мы все вместе отправились по петляющей дороге прочь из Женевы, в горы. Стоит ли говорить, что путешествие было печальным. Все, что я теперь о нем помню, – сладкий запах горящих бревен, сопровождавший нас часть пути.