Бороздили спутники в ночи

всё пространство космоса над нами.

Я прошу тебя – ты помолчи,

потому что надо не словами

говорить об этом, mon ami.

Просто звёзды низко пролетают,

и двоих, считавшихся людьми,

не зовут, а сразу забирают.

И летим в их стае мы, летим,

видим город, парки и эстраду,

видим крыш сверкающий хитин,

всё, что надо видеть звездопаду.

Видим вечность, взятую вот так,

взятую за хвостик и за жабры.

И не нужен вечности пустяк,

вроде наших посторонних жалоб.

Мы с тобой счастливые вполне,

мы пилоты вечности и мига,

на фруктово-ягодном вине

в космос улетающего МИГа.

ВАЛЬС ДЛЯ ЖАННЫ

Во Франции зима. Волков голодных стаи

уходят в снег по горло на охоте.

Когда отрядик лучников оттает,

достанет серым человечьей плоти.

Стоят и там и тут пустые храмы,

в них только ветра стылые напевы,

К озябшим тонким пальцам Божьей Мамы

в одном из них приникли губы девы.

Смотрю на оловянные фигурки,

мне – дважды семь. Я плачу. Я рыдаю.

Бургундские проклятые придурки

ещё узнают, что она – Святая.

А в Таллине, как всадники по снегу,

вороны по сугробам жутко скачут.

Потом взлетают с быстрого разбегу

и, Боже мой, со мною вместе плачут.

Как розы чёрные летят они, роняя

то боевые кличи, то рыданья.

И гасят свет, но ничего не зная,

смутившиеся сланцевые зданья.

ZELDA

1

Наташе

Как ты будешь одна ночевать?

Ночью холодно, страшно и сыро.

Двор, вообще-то, плохая кровать

посреди неуютного мира.

Затрепещут от ветра меха

и завоют на звёзды собаки.

Как ты спишь, балерина-ольха,

в этой летней прохладе во мраке.

Не смогу я накинуть пальто

на дрожащие хрупкие плечи,

чтоб тебя оградить от Ничто,

что назвать мне по имени нечем.

Смотрит старый философ с высот

Ничего, головою качая,

и древесный сведённый твой рот

задохнулся, ему отвечая

тихим шёпотом – танец придёт,

только утро окрасит раствором

этот синий безжалостный лёд

с философским его разговором.

2

Звёздочка, девочка, море,

берег Лазурный. А там —

в синем сиянии – горе

будет целующим ртам.

Здесь – вечеринки и танцы,

песенки, джазовый фон.

Юные американцы

юных невинных времён,

гладкие ножки, и рожки

чёртика из-за кулис.

С прелестью дикою кошки —

не говори, веселись.

Детка, мяукать не надо.

Ночь лишь однажды нежна.

Пахнет она виноградом.

Бэби, какого рожна

смотришь ты страшно и резко

парой безумною глаз.

Если сорвать занавеску,

что-то накроет всех нас.

Ну а пока всё в порядке,

сладкая плоть горяча.

Нежно касаются прядки

страшных ожогов плеча.

НИНЬЯ

В. Щ.

Древние боги столицы,

Карлос, сыграй нам про них,

Карлос, для маленькой жрицы

в храме девчонок босых.

Ты сатанински умеешь

падать созвучьями вниз,

древним богам ты согреешь

каменный древний маис.

Девочка наша разута.

Пальчики ног так нежны,

что, обнаглевшие – Puta! —

ей не кричат пацаны.

Карлос, она на работе.

Всё, чем торгует она,

это немножечко плоти

и позвоночник-струна.

Девочка спляшет, как сможет,

в девочке много любви,

ей мостовая обгложет

ноги до алой крови.

Карлос, сыграй же, чтоб веки

дрогнули древних божеств,

чтоб оценили ацтеки

девичий жреческий жест.

Крови хлебнувшие боги, —

Карлос, играй им и пой, —

пусть поцелуют ей ноги,

сбитые на мостовой.

СВЕТЛЫЙ

Я смотрю на тебя исподлобья

и чифирь наливаю в стакан.

Неужели мы оба – подобья?

Я и светлый отец Феофан?

Я не знаю ни сна, ни покоя,

я забыл, что такое покой.

Феофан, стариковской рукою

ты меня от ненастья укрой.

От дождя – сыплет пятые сутки,

от бензиновой вони шоссе.

Это ангелы? Нет, это утки

ходят в парке по сладкой росе,

перемешанной с кислой водицей

столько суток идущих дождей.

У цветов – человечии лица,

это стало немного видней

с той поры, как ты где-то и рядом,

с той поры, как мне знобко слегка

под твоим несмыкаемым взглядом

не глядящего вниз старика.