Разве скупить заводы за бесценок или прибрать к рукам денежные вклады миллионов людей – это не отдает колдовством? Как такое могло случиться? – теперь многие ломают голову. То же и с привилегиями, с постоянными прибавками зарплат для чиновников, со сверхдоходами «олигархов», с химерами ЖКХ [2]. Народная эсхатология сохранила предания о наступающем царстве зла. В одной, уже в новые времена найденной на Севере былине, рассказывается, что в России власть захватила «сила нездешняя, пододонная», то есть поднявшая из адских глубин: «Как по Святой Руси Кривда пошла, разгулялася, / Как она поедом ест народ православный»…А не будет провидцев-праведников – не стоять и свету белому.

Поэтому вопрос «наступило ли время колдунов» теперь вполне укладывается в наши будни.

…В тупике стоял вагон-тюрьма: по ночам его открывали и уводили заключенных на допросы, иногда выносили труп – в вагоне сидели убийцы. Сюда же привели и молодого монашка в заплатанном подряснике и лаптях. Это был все тот же старец Сампсон, кроме воспоминания об огромных кошках и цыганах оставивший нам рассказ о том, как победить заколдовывающий, бесовский страх.

Его арестовали матросы у монастыря. Тут же, на воротах, хотели повесить, но комиссар, вынув наган, скомандовал: «Держитесь за меня, не отходите ни на полшага!» И привел его на станцию, в следственный отдел ЧК. Там монашка принимали за переодетого великого князя Владимира. Следователь повторял: «Вы похожи, признайтесь, у нас есть карточка».

Из монастыря ему каждый день передавали бачок молока, творог и большую ковригу хлеба. Этим кормился весь вагон, и убийцы его не трогали. В вагоне он просидел три недели, а в холодную тихую ночь его с двумя заключенными повели за станцию, к оврагу.

Когда, загремев, открылась во тьму дверь, монашек испугался и начал молиться. И тут же увидел, как на вагонной стенке затепливается круглый, живой, ласковый луч. И то чувство, что было в его сиянии, влилось теплом в душу. Он почувствовал, будто с его жизни сняли пленку, и под ней обнаружилась теплая, живая глубина. Эта живая глубина неистребима. И услышал: «Ты не умрешь, я есть!» И он успокоился, стал видеть все совершающееся сосредоточенно, слитно с тем, что видел.

Монашек шел, видя, что он теперь ничего не боится: ни страшной ночной пустоты, ни стонов сотоварищей, ни пыхтения расстрельщиков, ни того, как странно все эти последние в жизни звуки перекрывает ступот его лаптей. Рядом с ним все двигался тот ласковый луч и согревал, утешал: «Не бойся, ты не умрешь!»

Снег запаздывал, чисто вокруг. Осень, как метелкой, подмела. Поставили их на край оврага. Восемь человек встали в десяти шагах с винтовками. И когда его охватило желтым всполохом выстрелов и стало жарко, луч все говорил: «Ты не умрешь!» И когда один подошел, тронул ногой и сказал хрипло: «Готов», – он хотел лишь одного: остаться с этим ласковым лучом навсегда…

Но эти луч и тепло, как понял он много лет спустя, были лишь отражением в его душе лика Христова, и отражение истаяло. Когда расстрельщики ушли, из стога сена вылезли два монаха. Они переодели раненого в красноармейскую шинель, фрунзенский колпак и утащили в монастырь. И монашек вылечился и прожил еще очень долго. И долго еще шел от отраженного однажды в сердце света – к подлинному свету лика Христова в вечности: через ссылки и лагеря, которые он теперь принимал, как бездушные, свойственные этому миру обстоятельства. И кто глядел ему в глаза, тот видел всю эту дорогу.

г. Мышкин

Примечания:

1. На ту же тему магичности, о том, что «промышленности поклоняются, как божеству», о «выгоде и страхе», еще в середине девятнадцатого века писал Иван Киреевский: «Одно осталось серьезным для человека: это промышленность: ибо для него уцелела одна действительность бытия: его физическая личность. Промышленность управляет миром без веры и поэзии. Она в наше время соединяет и разъединяет людей; она определяет отечество, она обозначает сословия, она лежит в основании государственных устройств, она движет народами, она объявляет войну, заключает мир, изменяет нравы, дает направления наукам, характер образованности; ей поклоняются, ей строят храмы, она действительное божество, в которое верят нелицемерно и которому повинуются. Бескорыстная деятельность сделалась невероятною; она принимает такое же значение в мире современном, какое во времена Сервантеса получила деятельность рыцарская. Впрочем, мы всего еще не видим. Неограниченное господство промышленности и последней эпохи философии только начинается». (О необходимости и возможности новых начал для философии. Журнал «Русская беседа», 1856 г., т. 2.)