из глубин юрким блёснам посылка —
встала в круг и, лукаво играя,
то замрет, то заплещется пылко.
Он был поднят озерною волей,
тот журавушка по-над болотом,
что помчался прибрежьем – не полем,
где с берданкой охотился кто-то.
Не стрельнуло ружье: он родной,
Селигер Селигерыч, хоть рыбкам,
хоть журавушке, да хоть какой
здесь душе на лодчоночке зыбкой.
ТВЕРСКАЯ ОКРАИНА
Поднимаются ели упорно
по ступеням от берега в гору.
Там ветла толстокорая, черная
по-над грядками высится гордо.
Огород наш у дома несмело
из-под дерева смотрится в воду.
Та журчит – огородному делу
запевает хвалебную оду:
здесь высокий укроп мил и строен,
тут петрушка мила и душиста,
а честнок столь душист, что все трое
по душе мне, прозрачной и чистой.
По душе мне, и милой, и честной,
и любимой поречным народом.
Завсегдашней приязнью известной
к честнякам затверечного рода.
-–
О достоинствах волжской Твери
ты, водичка, давай говори!
БЛИКИ
По-над Волгою широкой
быстро, прямо, по фарватеру,
чайка жмет, а много проку ли
в том, что жмет вослед за катером?
Согласимся, нет нам надобы
кувыркаться в небе зыбком.
И летунья – точно! – рада бы
подхватить из речки рыбку.
Не откажется от булки.
Хлебной крошкой не побрезгует.
Ухватить готова, будто
крошки – это рыбки резвые.
По реке, по русской – искры,
блики, солнца переливы.
Быть реке сегодня чистой,
коли чаек крик – счастливый.
Всё, кажись, в стремнине съели
птицы, реку потревожив.
Съели чайки? В самом деле?
Или ждут подарков всё же?
Думу думаю себе.
Волга, в нашей ты судьбе!
Здесь на блики нет охоты
и на булку нет зевоты.
ДАЛЬ
В той далекой дали, где кончается небо,
где кончается небо и гаснет звезда,
в той далекой дали, где ни разу я не был,
голубые летят провода.
Это я их протягивал. Выше и выше.
Торопился к тебе. Сам не зная куда.
Посмотри, как стартуют от крыши,
голубые летят провода…
Ты живешь далеко, так пускай навсегда
в ту далекую даль, где нет слова привета,
где нет встреч и бесед, нет дождя и рассвета,
голубые летят провода.
ДЕВОЧКА
Катит громкий поезд
по Земному шару —
по крутой дуге
идет с югов на север.
За окном пылают
в лад заре пожаром
зелень молодая,
строчечки посевов.
Чайная бренчит
в пустом стакане ложка.
Иногда учуешь
паровозный дым.
Мне шестнадцать,
я заносчивый немножко:
нет желанья быть здесь
слишком молодым.
Мне пора проведать
о волненьях сердца…
В память, понимаю,
поспешит, войдет
взгляд ее смущенный:
жгучим черным перцем
он попал мне в душу —
не в открытый рот.
По Земному шару
катит с юга поезд.
Тянутся вагоны,
словно Шара пояс.
Может быть, в запале,
может быть, в угаре,
я забыл про ужин.
И – гляжу в окно.
Девочку на круглом,
на зеленом Шаре
навсегда отныне
видеть мне дано.
ТРОСТНИКИ
Дом тот старый, где пропало слово,
гвоздь забытый в глиняной стене,
ветра свист – мне это всё не ново:
пыль годов в тех стенах и во мне.
Хутор пуст. Сирень в саду зачахла.
Нет в колодце серебра воды.
Нет цветов, но было время – ах, как
тут искал я девичьи следы!
Слова нет и не осталось дела.
Тростникам нетрудно забывать:
в реку девушка зашла несмело,
прыгать смело не велела мать.
-–
Вот и помни деву ту извечно:
там, на тростниковом берегу,
на морском, сказал ей друг сердечный,
прошептал – тебя я сберегу!
Миновали годы… Каспий помнит,
как ушла за парнем персиянка.
Той любви что может быть огромней,
коль прослыла девушка беглянкой?!
Струи шелестят. На тростники,
дали захоперские, гляжу.
Знаешь, пра-пра-бабка, у реки
порицать тебя я погожу.
ГОЛОС
У зарянки грудь красна.
Трясогузка – длиннохвоста.
В свежей зелени – весна.
Осень – в желтом. Всё тут просто.
Это просто: щебетанье
благодарное услышать,
если ты, ничуть не тайно
сбросив снег зимою с крыши,
не забыл семян насыпать