из глубин юрким блёснам посылка —

встала в круг и, лукаво играя,

то замрет, то заплещется пылко.


Он был поднят озерною волей,

тот журавушка по-над болотом,

что помчался прибрежьем – не полем,

где с берданкой охотился кто-то.


Не стрельнуло ружье: он родной,

Селигер Селигерыч, хоть рыбкам,

хоть журавушке, да хоть какой

здесь душе на лодчоночке зыбкой.


ТВЕРСКАЯ ОКРАИНА


Поднимаются ели упорно

по ступеням от берега в гору.

Там ветла толстокорая, черная

по-над грядками высится гордо.


Огород наш у дома несмело

из-под дерева смотрится в воду.

Та журчит – огородному делу

запевает хвалебную оду:


здесь высокий укроп мил и строен,

тут петрушка мила и душиста,

а честнок столь душист, что все трое

по душе мне, прозрачной и чистой.


По душе мне, и милой, и честной,

и любимой поречным народом.

Завсегдашней приязнью известной

к честнякам затверечного рода.


-–

О достоинствах волжской Твери

ты, водичка, давай говори!


БЛИКИ


По-над Волгою широкой

быстро, прямо, по фарватеру,

чайка жмет, а много проку ли

в том, что жмет вослед за катером?


Согласимся, нет нам надобы

кувыркаться в небе зыбком.

И летунья – точно! – рада бы

подхватить из речки рыбку.


Не откажется от булки.

Хлебной крошкой не побрезгует.

Ухватить готова, будто

крошки – это рыбки резвые.


По реке, по русской – искры,

блики, солнца переливы.

Быть реке сегодня чистой,

коли чаек крик – счастливый.


Всё, кажись, в стремнине съели

птицы, реку потревожив.

Съели чайки? В самом деле?

Или ждут подарков всё же?


Думу думаю себе.

Волга, в нашей ты судьбе!

Здесь на блики нет охоты

и на булку нет зевоты.


ДАЛЬ


В той далекой дали, где кончается небо,

где кончается небо и гаснет звезда,

в той далекой дали, где ни разу я не был,

голубые летят провода.


Это я их протягивал. Выше и выше.

Торопился к тебе. Сам не зная куда.

Посмотри, как стартуют от крыши,

голубые летят провода…


Ты живешь далеко, так пускай навсегда

в ту далекую даль, где нет слова привета,

где нет встреч и бесед, нет дождя и рассвета,

голубые летят провода.


ДЕВОЧКА


Катит громкий поезд

по Земному шару —

по крутой дуге

идет с югов на север.

За окном пылают

в лад заре пожаром

зелень молодая,

строчечки посевов.


Чайная бренчит

в пустом стакане ложка.

Иногда учуешь

паровозный дым.

Мне шестнадцать,

я заносчивый немножко:

нет желанья быть здесь

слишком молодым.


Мне пора проведать

о волненьях сердца…

В память, понимаю,

поспешит, войдет

взгляд ее смущенный:

жгучим черным перцем

он попал мне в душу —

не в открытый рот.


По Земному шару

катит с юга поезд.

Тянутся вагоны,

словно Шара пояс.


Может быть, в запале,

может быть, в угаре,

я забыл про ужин.

И – гляжу в окно.

Девочку на круглом,

на зеленом Шаре

навсегда отныне

видеть мне дано.


ТРОСТНИКИ


Дом тот старый, где пропало слово,

гвоздь забытый в глиняной стене,

ветра свист – мне это всё не ново:

пыль годов в тех стенах и во мне.


Хутор пуст. Сирень в саду зачахла.

Нет в колодце серебра воды.

Нет цветов, но было время – ах, как

тут искал я девичьи следы!


Слова нет и не осталось дела.

Тростникам нетрудно забывать:

в реку девушка зашла несмело,

прыгать смело не велела мать.


-–

Вот и помни деву ту извечно:

там, на тростниковом берегу,

на морском, сказал ей друг сердечный,

прошептал – тебя я сберегу!


Миновали годы… Каспий помнит,

как ушла за парнем персиянка.

Той любви что может быть огромней,

коль прослыла девушка беглянкой?!


Струи шелестят. На тростники,

дали захоперские, гляжу.

Знаешь, пра-пра-бабка, у реки

порицать тебя я погожу.


ГОЛОС


У зарянки грудь красна.

Трясогузка – длиннохвоста.

В свежей зелени – весна.

Осень – в желтом. Всё тут просто.


Это просто: щебетанье

благодарное услышать,

если ты, ничуть не тайно

сбросив снег зимою с крыши,

не забыл семян насыпать