глотая эль судьбы (метафора, ага)…

Разгадывать слова (допустим – «поелику»)…

Смотреть на тень свою, что ловит мотылька…

А впрочем, ведь зима… и надобно спуститься

под горку на ледок, где люди и коньки…

где подле западни разгуливают птицы

(вороны в основном)… Последние деньки

гуляет здесь душа (ну, предположим, годы).

Не нагулялась, нет. Зачем они ползут

вдоль Нидерландов – две груженые подводы?

…Коврига – где она?.. (Вчера лежала тут.)

ЗУБЫ

Улыбнусь белозубым фарфором —

дескать, оченно нравится мне:

эта девушка в поезде скором,

эта дама, допустим, в окне.

«Допускаем, – ответит и дама,

и гудок паровоза Майкоп —

Армавир, – но, увы, телеграмма

опоздала. Всемирный потоп».

«А чего же тогда паровозы

как бы едут туда и сюда?..»

Это – память. Житейская проза», —

отвечает ковчегу вода.

«Может, старость?..» – фарфоровым зубом

откушу я кусок от халвы.

«Может, нечего здесь однолюбам

вспоминать допотопность травы?..» —

говорит ветерок Арарата.

География. Старость. Халва.

Армавир. Телеграмма. Расплата.

Улыбайся – во все тридцать два.

***

Человек глядит – трава. По траве ползут жуки.

Значит, лето. Значит, зря – с непокрытой головой.

Человек идет, идет и уходит в старики.

А когда-то пахло тут пахлавою и халвой.

Это молодость была возле дерева в цвету.

Человека и т.д. И скворечника над ним.

До сих пор от пахлавы – что-то сладкое во рту.

Но – уходит человек, и – уже невосполним.

Как, допустим, Лев Толстой. Из Астапова везут

не его уже, а тень, а чего-то там еще.

Вот и я сегодня бос. Получается – разут.

Но никем еще – босой – очевидно, не прощен.

А жуки-то ведь уйдут. И скворечник упадет.

И никто и никогда не заменит мне себя.

Человек глядит – трава. А в траве написан год.

Не по мрамору, а так – краски белой поскребя.

Что же думает трава обо мне и Льве Толстом?..

Так подумаю, когда под ногой – сентябрь уже.

Странно: думать хлорофилл не велит ей о пустом.

А зачем тогда мы шли, получается, к душе?..

***

Внуку

Время закончится за листопадом —

то, где кузнечики, то, где стрекозы.

Саша, я буду, наверное, рядом —

горстка поэзии с горсткою прозы.

Я не умру (в понимании Брема,

Дарвина или хирурга Петрова) —

просто останусь, наверное, немо

там, где кузнечики прыгают снова,

там, где стрекозы кружат над тобою,

мальчик трехлетний, которому надо

ехать куда-то. (И это судьбою

станет – не дверцею детского сада.)

Я не умру – просто деревом стану.

(Ведь и березы живут, и рябины.)

Август. Пора бы рассыпать каштану

хоть небольшую орехов корзину.

То-то попрыгаем мы, набивая,

ими карманы брючишек, Сашуля!

Август. Природа покуда живая.

…Может, билеты (вокзалу) вернули?..

***

С отвоёванного детства,

Пережитого сполна,

Мне досталася в наследство

Только Родина одна,

С речкой,

С лугом,

С голосами

Птиц, поющих надо мной,

С городами и лесами,

Опалёнными войной.

Жизнь свою по воле сердца

Прожигая на бегу,

Неделимое наследство

От пожарищ берегу.

И одна забота только:

Всё наследие моё

Передать своим потомкам,

Уходя в небытиё,

С речкой,

С лугом,

С голосами

Птиц, поющих в вышине.

С городами и лесами,

С добрым словом обо мне.

***

Потому ль,

Что был нетерпеливый,

Я мальчишкою лет десяти

Босиком выскакивал под ливень.

Побыстрей хотелось подрасти!

И не мог не видеть,

Подрастая,

Как, вспорхнув из теплого гнезда,

Осенью не только птичья стая

Покидала отчие места.

С вещмешком пустым,

В стежонке ватной,

Но при шляпе модной, как пижон,

По повестке из военкомата

Сам я тоже из дому ушёл.

Мать ли мне сказала на пароме

Иль шепнула синяя река:

– В добрый путь!

Но где бы ни был – помни,

Из какого вышел уголка!

Что бы —

За речным тем поворотом —

В моей жизни не случилось впредь,