***

Всё, я здесь больше не живу –

Навечно выбыл!

Но зря во рву или хлеву

Пророчишь гибель.

Мне предначертан долгий путь…

А чтоб согреться,

Поверь, найдутся чьи-нибудь

Рука и сердце.

Не превращается ли это уже в твою привычку – рвать налаженные связи, уходить бесповоротно, выбывать из чьей-то жизни? И как ты себе объясняешь эту свою странную любовь к расставаниям?

Люди, с которыми ты заключал равноправный союз, постепенно садятся тебе на шею – а ты этого не терпишь и сбрасываешь их? Но почему бы им там и не посидеть? шея у тебя крепкая, выдержит многих. Да и они ведь что-то тебе дают… или тебе это уже не нужно?

Может, ты и в самом деле считаешь, что лучшее – враг хорошего, и стремишься поскорее освободить место для этого лучшего? Но ведь это путь в никуда, ибо идеала не существует. Ты обрекаешь себя на вечный поиск?

А может быть, всё проще? Может, десятки встреч и расставаний, наконец-то, сформировали в твоей душе образ оптимального спутника жизни – и твой внутренний тестер-анализатор просто-напросто отбрасывает непригодное для тебя? Но не слишком ли высокие претензии ты предъявляешь людям?

Скорее всего, ты просто встал взрослым и освоил непростую науку расставаний…

ПОСЛЕДНЕЕ СТАДО

Закаты родины – багровы…

Среди колдобин, кочек, ям

Идут усталые коровы,

Телята жмутся к матерям.

И как попало, без дороги

Бредут, усталы и тихи,

Коровьи сумрачные боги –

Немолодые пастухи.

В траве истоптанной чернея,

В грязи, в пыли, в навозе все,

Кнуты ленивые, как змеи,

Ползут за ними по росе.

И свет багровый над округой,

И тишина… Царит вокруг

Один-единственный – с натугой,

Со всхлипом чавкающий звук.

Куда бредешь ты, люд убогий?

Куда влечешь усталых чад?

Молчит народ четвероногий,

Молчит двуногий. Все молчат.

Всё глуше жизнь в округе древней,

Объятой темною тоской,

И всё багровей за деревней

Бессонный факел заводской…

Я увидел эту картину в середине 80-х годов, возвращаясь однажды вечерним поездом из Москвы и подъезжая к своему Ярославлю: темное поле, ржавый закат, багровые факелы нашего нефтеперерабатывающего завода – и безмолвное стадо, плетущееся в пригородную деревню вдоль железной дороги…

Увиденное врезалось мне в память – и чуть позже обернулось тоскливым стихотворением. Но что пробивалось сквозь эти строки? До конца коммунистической эпохи оставалось еще лет пять-семь – и ничто, казалось, не предвещало распада советской империи. Даже в мыслях своих я не мог предположить, что буренки, овцы и козлища вскоре разбегутся по округе и что у пастухов не хватит ни сил, ни решимости снова согнать эту живность в единое стадо.

Отчего же этот пейзаж в багровых тонах нагонял на меня тогда такую тоску?

ПОДПОЛЬЩИК

Просторы богомолья

Пронзил разбойный свист —

И вышел из подполья

Великий Нигилист.

И, ухватив дубину,

Ступил на скользкий путь…

Но согнутую спину

Не смог он разогнуть.

Куда бы ни шагнул он,

Назад или вперед, —

Настороженным гулом

Его встречал народ.

Повсюду выдавала,

Всё портила она —

Наследница подвала,

Проклятая спина!

Особенною метой

Отмеченный навек,

Прошел он жизнью этой,

Как низкий человек.

Не зря его сокрыли

В особенном гробу…

Наверно, и могиле

Не выпрямить судьбу.

Сочиненное в самом конце 80-х годов, это стихотворение подводило итог моим раздумьям о так называемом «освободительном» движении в нашей евразийской империи – движении, сильно пособившем врагам исторической России покончить с ней в первой четверти XX века. Я понял, что очкарик в пледе и широкополой шляпе, полвека бродивший по моей державе с можжевеловой дубиной на плече, обнялся с международным террористом, присланным к нам немцами в запломбированном вагоне, – и вдвоем они порешили матушку-Русь. А затем, слившись в одну желтоватую мумию, укрылись в стеклянном гробу, лежащем в подземелье под зиккуратом на главной площади имперской столицы…