***

Всю ночь трудился снег и утром

Мой город белым перламутром

Засыпал. И жемчужным блеском

Тропинки к чёрным перелескам

Припудрил щедрою рукою

И берег весь по-над рекою.

Укутал парк гагачьим пухом,

Всем елям – дивным вековухам —

Накинул шубки из снежинок.

Кубанский колоритный рынок

Вмиг превратил в дворец роскошный.

Прекрасен снежный труд всенощный!

БЕССОННИЦА

Открывается дверь. И в проёме стоит чернота.

Никогда у меня ещё не было ночи длиннее.

Ну, конечно, сквозняк. Всё равно всё внутри холодеет,

Замирает дыханье невыпущенным изо рта.

Эта ночь, этот страх – сколько будет меня он тревожить?

Не давая уснуть, заставляя смотреть в потолок…

И опять – как ответ – заскрипев – до мороза по коже —

Открывается дверь, как страница с заглавьем «Пролог».

Открывается дверь – и опять я сквозь сон её слышу.

Темнота, загустев, многотонно ложится на грудь.

Пробираюсь к окну – всё равно мне уже не уснуть —

И смотрю на мозаику окон и чёрные крыши.

В небесах, как в груди, бьётся белое сердце луны.

Завороженный мир канул в сон под его аритмию.

Зарождается день – высоко над луной и над миром,

Отражаясь в морях, что безводны и не солоны.

МАКЕЕВКА

Я здесь впервые в жизни счастлив был,

И здесь же – первые узнал печали,

Я бредил горизонтом голубым,

Хоть взрослые его не замечали.

Меня с ума сводили поезда,

Гудящие в неведомых просторах,

Я машинистом стать хотел, когда

Я вырасту (синоним слова «скоро»).

Был детский сад напротив. А левей —

Панельный дом в пять этажей. И тополь

Его, как друг, ладонями ветвей,

Как по плечу, по краю крыши хлопал.

Кузнечики электропередач

Гигантскими прыжками убегали

За терриконы, шахты, мимо дач,

Лесопосадок, автомагистралей.

Расплавленный закат стекал в ставки,

Он застывал в них тёмно-синей бездной,

И день от ночи были далеки,

Как звёзды отражений – от небесных.

Я помню иероглифы ветвей

В прогнувшемся от туч апрельском небе,

И молнии за домом, что левей,

И гром, и мысль, что это движут мебель.

То была первая моя гроза.

И я читал на стёклах строки капель,

Как можем мы порой читать глаза,

И небеса тряслись в грозе, как в кашле.

Гораздо позже я открыл букварь,

И вдруг расширились границы мира:

Теперь в них были школа и бульвар,

И только третьей частью их – квартира.

Я вглядывался в звёзды, как в глаза

Далёкого неведомого друга,

И я, и он – мы были голоса

В какой-то вечной, грандиозной фуге.

Я слушал ночь. Безумьем было спать!

Мной овладела жажда слышать звуки

Машин, шагов, часов, пробивших пять

И снова взявших время на поруки.

Рассвет обычно проскользал сквозь щель,

В неплотно пригнанных друг к другу шторах,

Дневную скуку возвратив вещей.

Я засыпал, поймав последний шорох.

А утром, снова – от избытка сил

Переходя на бег, я предавался

Пути. Через бульвар ползли такси,

И плыли в окнах облака, как в вальсе.

Так было в снег. И в яблоневый снег.

А в тополиный снег всё вдруг менялось.

Ненужным становился этот бег

Мир был накрыт жарой, как одеялом.

И раскалённый город – весь был мой!

С средневековостью копра над шахтой,

Что башней, не один видавшей бой,

Мне виделся, меж облаков зажатый.

Я в нём любил и лабиринт домов,

Своей похожестью сбивавших с толку,

И небо, мутное, как старое трюмо,

Когда том осени снимался с полки.

И мой бульвар, который все шаги

Мои хранит, как буквы – лист бумаги,

Как небо, став без тополя нагим,

Ветвей хранит приветственные взмахи.

Век незаметно пролетит, как миг.

Как пролетают детство, юность, зрелость,

Как исчезают люди меж людьми,

И звезды, что к рассвету догорели.

Лишь нам с тобой исчезнуть не дано,

Пока живу – храню тебя, как дека

Рояля, что хранит аккорд давно

Ушедшего в столетья человека.